убили? Чтоб имуществом завладеть, чтоб наследство получить, чтоб квартиру переоформить! Вот когда становится понятно – зачем, тогда более или менее ясно – кто. Дедка одного на прошлой неделе зарезали. Живет один, никого не трогает. Квартира в центре, приватизированная, завещана сыну. Сын в одночасье миллионером стал! А убивается из-за папаши, как ребенок. В больницу с опознания свезли. Выходит, сын убийца? Ему больше всех выгодно!
– И что?
– Да ничего! Ни при чем сын. И сноха ни при чем.
– А кто тогда зарезал?
– Мудаки посторонние, наркоманы. Они в первую попавшуюся квартиру с дурьей башки позвонили, дедок открыл. Они его зарезали, забрали пенсию, четыре тысячи рублей. И еще именные часы. Он на Втором часовом заводе всю жизнь работал, его, когда на пенсию провожали, наградили. С этими часами мы их взяли. И все дела.
Маня помолчала.
– Как же вы живете? Там зарезали, здесь по голове дали, тут отравили! И так каждый день?
Он пожал плечами:
– Как могу, так и живу. И не придумывайте, не каждый день, слава богу.
Маня вздохнула и уставилась в бампер стоящей впереди машины.
Да уж. Ее жизненный опыт не имеет ничего общего с его опытом!.. Какой там Гунар Оттович, умерший почти в девяносто лет от огорчения! Горе и чувство вины до сих пор не дают ей покоя, а он как же, этот капитан? У него бывает чувство вины? И горе от того, что не справился, не нашел придурков, зарезавших старика со Второго часового завода, хотя придурков он как раз и нашел! Или ему наплевать?
На все и на всех наплевать?.. И этот старик, и Толик Кулагин для него просто работа? Сборка часов на конвейере?
– Ну а у вас? – вдруг спросил Мишаков. – У вас какие вопросы главные?
– В каком смысле?
– Ну, на которые вы не знаете, как отвечать! Вы же знаменитость. Вам то и дело небось вопросы задают!
– Задают, – согласилась Маня. – Как вы начали писать и где вы берете сюжеты, вот самые дурацкие. Хуже не придумаешь.
– Я вас не об этом спрашиваю.
Маня улыбнулась.
– Я поняла, поняла!.. – Она подумала немного. – Наверное, у меня самый трудный вопрос такой же, как и у вас, – зачем? Зачем я все это делаю? Зачем пишу?
– И зачем?
– Я без этого не могу. И объяснить не могу! Но если я не пишу, то начинаю болеть, на самом деле, не смейтесь!
– Я и не смеюсь.
– У меня температура поднимается, слабость возникает и всякое такое. А если не получается писать, это еще хуже. Хоть на край света беги. У меня подруга есть, Марина, а у нее домик в деревне, и она меня туда пускает. Вот я в деревню уезжаю и сижу там. Никого не могу ни видеть, ни слышать. Всех ненавижу, особенно себя.
– Ну, это ясно.
Он сказал это так, что она сразу поверила: ему на самом деле ясно, как она ненавидит себя, когда не может писать!
– Иногда мне хочется открутить себе голову, – задумчиво продолжала Маня, – и пожить хоть какое-то время без головы. Я все время придумываю, постоянно, каждую секунду. Я или пишу, или придумываю, или сплю.
– Так с ума сойдешь.
– То-то и оно.
Мишаков вдруг спохватился:
– Слушайте, а куда мы едем?
– Как – куда? Ко мне домой, на Покровку. Вы сказали, ваша машина там осталась...
– А Гудков где живет?
Кажется, она не сразу сообразила, кто такой Гудков.
– Артем? – Она ткнула рукой куда-то в сторону солнца, которое валилось за дома. Длинные пальца без маникюра почти задели капитана по носу. – Во-он там, на Фадеева. Здесь близко, а что?
– Езжайте на Фадеева.
Мане стало смешно. Он так распоряжается, как будто она шофер!..
– Ну, хорошо. А что мы там будем делать?
– Вы ничего не будете делать, высадите меня и поедете домой.
– А вы?
– А я поговорю с Гудковым.
– Можно мне с вами?
– Нет.
Маня пожала плечами, затормозила на светофоре, смахнула с носа темные очки и нацепила обыкновенные.
Странное дело. Она должна спорить и напрашиваться к Гудкову. Иначе и быть не может! Насколько капитан успел заметить, ее очень интересует то, что не имеет к ней никакого касательства, а то, что имеет, она тщательно скрывает от всех.
Непростая такая... писательница.
– Вы бы позвонили кавалеру, – сказал он, опять начиная раздражаться. – Передали бы от меня привет и пригласили домой к ужину. Не дай бог, он на самом деле расследование затеет!.. Я тогда...
Маня его перебила:
– Знаю, знаю! Вы закатаете его в СИЗО!
– И три шкуры спущу.
– Ну, это вряд ли. Все, мы приехали. Подъезд, по-моему, во-он тот, угловой. Этаж третий. Номера квартиры я не помню.
Мишаков смотрел на нее. Маня деловито отстегнула ремень.
– Я вас провожу, – сообщила она, повернулась и потянула с заднего сиденья свой портфель. – Ну, правда, я не помню, какая квартира, что вы на меня смотрите!.. Я поднимусь и покажу.
Ее грудь под тонкой белой маечкой, когда она наклонилась и стала доставать портфель, оказалась в сантиметре от капитанового плеча, он даже назад подался, чтобы избежать столь ужасной опасности.
Маня ничего не заметила. Она выбралась наружу, потянулась – что ты будешь делать! – и сказала мечтательно, как барышня:
– Хорошо-то как, господи!.. Лето, такая красота... Вы любите лето?
– А?! Да, люблю.
– А еще что любите?
– Соленые огурцы, – буркнул капитан, хотя терпеть их не мог, – под водку.
– Круто, – оценила писательница.
Он должен ее прогнать, сказать, чтоб отправлялась домой, он сам все найдет прекрасно! В первый раз, что ли, искать по незнакомым подъездам чужие квартиры! Но он почему-то тянул, медлил, не прогонял ее.
Ему не хотелось с ней расставаться. И это его очень злило!
Не оглядываясь, Маня Поливанова пошла к подъезду, старательно обходя нарисованные разноцветными мелками на асфальте заячьи и кошачьи морды. Сергей поймал себя на том, что изучает ее ноги – очень длинные, как у манекенщицы из телевизора. И ставила она их как-то так, что круглая попка, обтянутая голубой джинсовой тканью, соблазнительно двигалась, и хотелось то ли шлепнуть ее, то ли ущипнуть по- гусарски.
А, черт побери всех баб на свете!.. И эту тоже!
