Данилов еще постоял над Степаном – спать уже хотелось не так остро.
Какое счастье, что у него сын.
Еще год назад ничего подобного невозможно было себе представить, а сейчас у него сын. Его собственный сын – четыре зуба, восемь килограммов, толстые ноги, неловкие пальцы, заинтересованная, совсем младенческая мордаха, ночной колпак с кисточкой, купленный Мартой «для смеху», первые ботиночки, слюни ручьем, веселые глаза, так похожие на глаза Марты. Если повезет, встать придется раза два за ночь. Не повезет – сколько угодно.
Елка посверкивала в углу.
Марта придумала эту елку. В гостиной стояла еще одна, громадная, под потолок, «для больших». Для Степана была куплена собственная елка, и подарки под ней собирались уже неделю, – как будто он мог хоть что-то понимать в подарках! – от Грозовского с Таней, от «бабки Знаменской», от Катерины Солнцевой, от бабушки Нади, от подруги Инки.
Данилов купил клоуна, похожего на Пафнутьича, который был у него в детстве и у которого как-то слишком быстро оторвалась голова. Маленький Данилов страдал ужасно, но голову так и не пришили – смешно! Кто стал бы пришивать голову его клоуну? Мать?
Этого клоуна, предназначенного Степану, Данилов долго и старательно тянул за голову, проверяя, не оторвется ли, и вызывая недоумение продавщиц. Голова была пришита надежно. В конце концов, если что и случится, все можно будет исправить, ведь у Степана есть он, Данилов.
Данилов так любил своего сына, что ему было немножко стыдно. Даже ночью, вставая к нему, – любил.
Утром он уходил, когда они еще спали, его жена и сын. Данилову было приятно, что они спят.
В дверях он столкнулся с Нинель Альбертовной, которая теперь приходила каждый день.
– Доброе утро.
– Доброе утро, Андрей Михайлович. Как сегодняшняя ночь?
– Нормально. – Данилов подхватил ее пальто и пристроил на вешалку. – Просыпались два раза.
– Андрей Михайлович, у нас хлеба нет, а я сегодня вряд ли успею...
– Я привезу.
Делать на работе было абсолютно нечего – в последние дни перед Новым годом никто по традиции не работал, – но Данилов заставлял сотрудников приходить и расчищать накопившиеся за год завалы. Он был нудный и требовательный начальник. На пять часов намечался «стол», о чем ему объявила нарядная до нелепости Таня.
– Можно, Андрей Михайлович?
Спрашивала она просто так, для соблюдения субординации – у них все давно было запланировано и готово, его разрешения не требовалось, но он, подыгрывая ей, все-таки разрешил.
– Будут какие-нибудь... гости?
– Марк Анатольевич, – призналась Таня, как будто в чем-то очень интимном, – и еще Лазарев с Полежаевой. И Кира Лаптева, из банка. – Эти интересовали ее гораздо меньше, и Данилов усмехнулся. Часа в три он позвонил домой.
– Данилов, как хорошо, что это ты, – сказала Марта, – я только что собралась тебе звонить.
– Как вы там?
– Мы хорошо. Собираемся спать и бузим немного. Давай сдадим его в детдом, чтобы не бузил.
– Лучше мы тебя сдадим, – отозвался Данилов.
На заднем плане слышался какой-то отдаленный шум и уговаривающий голос Нинель Альбертовны.
– Пять минут назад звонила твоя мать. Они собираются к нам на Рождество.
– На какое Рождество? – перепугался Данилов. – Завтра тридцать первое число, Рождество прошло!
– На православное, – назидательным тоном сказала Марта, – на православное Рождество, то есть седьмого января. Нам угрожает матросский костюмчик от Армани и набор английских серебряных ложек. Переживем?
– Переживем, – согласился Данилов. Вдвоем с Мартой он мог бы пережить что угодно.
– Ты завтра работаешь?
– Нет, а что?
– Мама просила приехать пораньше. Она сказала, что возьмет на себя Степана, а мы сможем поспать и приготовить стол. Индейку она купила, а за вином мы в «Стокманн» по дороге заедем, ладно? Поедем прямо с утра, а? Они там погуляют по Кратову подольше. Давай?
– Давай, конечно.
Из трубки послышалось приблизившееся недовольное кряхтенье, а потом ровный трубный рев.
– Данилов, я хотела сказать, что у нас хлеба нет! – перекрывая рев, сообщила Марта. – Ты привези, пожалуйста!
– Привезу! – тоже отчего-то закричал Данилов, и она повесила трубку.
С сотрудниками Данилов попраздновал минут пятнадцать. Он был махровый индивидуалист и не любил корпоративных застолий.
