Юля, удивившись еще больше, уверила ее, что с девочкой ничего не случится, и пригласила Машу на чашку чаю, и все это было так далеко от Машиной собственной жизни: устроенный и давно налаженный быт, ухоженный яблоневый сад, газоны, большая добродушная собака, которая, прислушиваясь к их разговору, задрала и смешно наставила одно ухо.
А на следующее утро они улетели в Киев – мрачный Родионов, похохатывающий Весник, подавленная Маша и ликующий Сильвестр Иевлев, которого взяли в «большое путешествие».
Если бы Маша Вепренцева знала, что ждет их в этом самом путешествии, она заперла бы своего сына на замок в квартире, где летом всегда было жарко, а зимой холодно.
Но она не знала и только десять раз повторила сыну, чтобы он «вел себя прилично»!
Комната оказалась огромной – зал, а не комната! – и в ней было как-то слишком «ампирно», как на ухо Маше заметил Родионов. Позолота на потолке, позолота на штофных обоях, на резных спинках стульев, на рамах внушительных картин. Ничего, кроме внушительности, картины не отображали, и художников, чьими фамилиями они были подписаны, Маша не знала.
Один попался смешной. Его звали Григорий Пробей-Голова.
Маша долго рассматривала его картину, прислушиваясь к голосам, которые то нарастали, то утихали у нее за спиной. Народу было много, и все сплошь – местные и столичные знаменитости. Картина висела на стене полукруглой веранды, примыкающей к залу.
Григорий же Пробей-Голова отобразил на своем полотне белостенную хату с подсолнухами и мальвами в палисаднике. На лавочке перед хатой стояли горшки и крынки, пузатые и вытянутые, покрытые чистыми марлицами и простоволосые, всякие. Картина Маше нравилась. Конечно, она была несколько… тяжеловата, но там было так много тягучего и теплого, как мед, солнца, так осязаемо была нагрета лавочка, так весело побелена хата, так живописны подсолнухи и мальвы, что в нее хотелось нырнуть. Сидеть на теплой лавочке, свесив босые пыльные ноги, жмуриться, слушать гудение пчел над ухом, лениво отмахиваться от мух, лузгать семечки, выковыривая их из улыбающейся подсолнуховой морды. И больше ничего, ну ничего не надо!..
– Да в том-то и дело, что я не знаю, – послышался вдруг громкий шепот. Маша посмотрела в сторону резной двери, возле которой висела сказочная картина. Шепот доносился оттуда. – Понятия не имею. Когда ее представляли, я не расслышала, но, по-моему, это прислуга. Да не знаю я!.. Вот как теперь быть?! За общий стол ее сажать или нет?.. Лидочка, как бы узнать, а? И главное, у него не спросишь, он же писатель, вдруг обидится!
Маша Вепренцева, сообразив, что речь идет о ней и именно про нее не знают – «прислуга» она или нет, покраснела до ушей, до корней волос. Картина с ухмыляющимся подсолнухом была забыта. Кровь вдруг с шумом ударила в барабанные перепонки, как морской прибой. Она и не знала, что кровь может так шуметь!
Нужно найти Сильвестра и уйти в свою комнату. Она не станет ничего объяснять, она быстро уйдет, и все.
Маша пощупала руками щеки. Шепот за дверью все продолжался, и ей хотелось дослушать из каких-то мазохистских, уничижительных соображений, но дослушать ей не дали.
– Как вам картина? – спросили за спиной, и Маша быстро обернулась. Позади нее стояла Катерина Дмитриевна Кольцова, жена олигарха и губернатора, и, говорят, даже будущего кандидата в российские президенты, которого Маша еще не видела. Про олигарха, как и кандидата в украинские президенты Головко, гостям было сказано, что «они заняты и будут только к ужину».
– По мне, так слишком много краски. А вам как?
– Мне нравится, – сказала Маша быстро. – Извините меня, Катерина Дмитриевна. Я должна найти своего сына.
– А что его искать? Ваш сын на лужайке за домом гоняет мяч вместе с нашим сыном, – безмятежно ответствовала Катерина. – Они там морс пьют. Я сама видела, как его понесли. Хотела побежать и тоже выпить, такая жара! А здесь почему-то одно спиртное.
И она кивнула в «зал», где, как в большом аквариуме, неторопливо плавали гости. От рыб они отличались тем, что еще разговаривали, шептались, смеялись, пожимали плечами и закатывали глаза.
«Нужно быстро изобрести какой-то предлог, чтобы уйти, – сказала себе Маша. – Сейчас же, ну!»
– Хотя подсолнухи хороши, – как ни в чем не бывало продолжала жена олигарха, – особенно вон тот, здоровый. Аркадий Воздвиженский ваш муж?
– Нет, – резко ответила Маша. – Он мой начальник.
– Да ну? – удивилась жена олигарха. – А похож на мужа.
Спрашивать было нельзя, но Маша – черт тебя подери, Маша! – все-таки спросила:
– Почему на мужа?
Катерина Кольцова очертила в воздухе неопределенный круг бокалом, который держала в руке:
– Не знаю. Он все время смотрит в вашу сторону и делает бровями вот так. – Она показала, как Воздвиженский «делает бровями». – Мой тоже всегда так делает, когда на приемах не знает, чем заняться. Мы называем это «невещественные знаки». Это из Гончарова, помните?
Маша метнула на нее быстрый взгляд.
Жена олигарха была в льняных брючках и какой-то финтифлюшке, до того простой и незатейливой, что становилось абсолютно ясно, каких денег стоит ее скромный летний наряд. Маша Вепренцева в пиджачной паре чувствовала себя рядом с ней как текстильный комбинат по производству солдатского сукна рядом с витриной брюссельских кружев. Еще ей казалось, что она красная и распаренная, как сахарная свекла в горшке, а эта самая жена олигарха была прохладной и свежей, как летний бриз.
Или бриз – морской? А что тогда бывает летним? Ветерок, дуновение, порыв? Пассат, муссон, торнадо, ураган «Гретхен»!
– Ма-ам, – завопил где-то поблизости Сильвестр Иевлев, – мам, можно мы с Мишкой в настольный теннис поиграем?!
