— и свои и общие, приобретенные на всю команду.
— Иди, Нина, — пригласил Михаил, когда «стол был накрыт», нарезана колбаса, хлеб, откупорены бутылки с лимонадом.
— Спасибо, не хочется.
— Как не хочется! Ведь больше до Корабельска есть не будем, заправляйся.
Нина принялась нехотя жевать бутерброд. На душе у девушки было смутно. Она старалась разобраться в своих чувствах и, прежде всего, победить снисходительность к Косте, которая росла и росла. Правда, когда Костю — неуклюжего, беспомощного — подымали на пароход, ей, как и всем, стало стыдно за него, сильнее стыда оказалась жалость: так и взяла бы, положила больную голову на колени, приласкала.
Чувство это показалось Нине плохим. «Нельзя смирной быть, — уговаривала себя, — меня обидел, значит, я первая мириться не должна. Пусть поймет…»
Но в сердце уже простила Косте вину, верила, что не такой он, каким был вчера.
За едой Михаил коротко рассказал о Костиной квартире и о том, как догоняли «Перекоп».
— Молодец, смекнул, — похвалил дядя Пава. — А я ему покажу, где раки зимуют. Подумать только, до того напился, что о гонках забыл!
— Ну и что, немного через борт хватил, лишнее выпил, так сказать, — отозвался Сенька, зажав в одной руке булку, в другой кусок колбасы. — Дожили, новоселье справить нельзя.
— А ты тоже был? — сердито покосился дядя Пава.
— Был, — невозмутимо ответил Шутько. — А что?
— Ничего. Ты вот не забыл, точно явился.
— Я, уважаемый, что дела касается никогда не забываю. Делу — время, потехе, так сказать, час.
— Новоселье! — не успокаивался дядя Пава. — Воспитали «звезду» на свою голову, ежели по порядку, за такие штуки от гонок отстранять надо.
— От гонок… — вполголоса, больше самому себе, чем остальным, протянул Шутько. Внимательно глянул на спящего Костю, на дядю Паву. Глаза Сеньки на мгновение прищурились. Замолчал, задумался.
— Не кипятись, голуба, — успокаивающе заговорил Приклонский. — Парень молодой, здоровый, проспится, встанет, как встрепанный. Ты только перед гонками его не зуди, настроение ему не порть. К себе вернемся, тогда воспитывай.
— Ваше воспитание — плюнуть и растереть, — отрываясь от своих мыслей, снова вступил в беседу Шутько. — Пользы с него нет, не оно главное.
— А в чем главное? — полюбопытствовал Михаил, сидевший пообок дяди Павы.
— Главное? — повторил Сенька. Он был в хорошем настроении сегодня и заговорил о том, о чем обычно предпочитал помалкивать. — Главное успеха в жизни добиться, счастье, так сказать, за хвост ухватить.
— Ну, это ясно, только у каждого свое счастье, — возразил Филя-котельщик.
— Значит, ты о своем и думай, — посоветовал Сенька.
— А ты как думаешь? — не успокаивался Михаил.
— Зачем тебе?
— Понять хочу, что ты за человек.
Шутько пожал плечами:
— Человек, как все, понимать нечего.
— Вот, говорят, ты семилетку окончил, а дальше учиться не захотел.
Сенька презрительно глянул на него, с издевкой ответил:
— Ишаки пусть учатся, у них головы большие.
— Да нет, я серьезно.
— И я серьезно. Ты что — никогда ишака не видал? — посмотрел вокруг, надеясь, что слова его вызвали смех. Яхтсмены, прислушивавшиеся к беседе, молчали, лишь Приклонский хихикнул и сразу осекся под строгим взглядом дяди Павы.
— Ты слесарем шестого разряда был… — продолжал Михаил.
— Был, да весь вышел.
— А как жить думаешь?
Шутько смотрел снисходительно и насмешливо:
— Я, так сказать, талант, а таланту у нас везде дорога. В любое спортобщество чемпиона с руками- ногами потянут, согласись только.
— Правду говоришь, — мрачно вставил дядя Пава. — Не перевелись, — покосился на Приклонского, — меценаты.
— А по-твоему за всякую бездарь беспокоиться? — не остался в долгу Илларион Миронович.
— Выходит, ты спортсмен-профессионал? Как при капитализме? — заговорил молчавший Филя.
— При капитализме! — передразнил Шутько. — Балабонит, не знай что. Я для советского спорта стараюсь. Побольше, чем ты.
Грубый тон разозлил Михаила. Ответил тоже сердито:
— Вряд ли! Ты на спорте деньги зарабатываешь.
Смутить Сеньку не так-то легко.
Он спокойно ответил:
— А что такое! Раз платят, значит, так сказать, по закону, ничего плохого нет. Деньгами, честно заработанными, как хочу распоряжаюсь. Захотел погулять и погуляю, никто мне не указ.
— Ну, хорошо, а когда гоняться надоест? Не век же рулевыми на яхте сидеть.
— Надоест гоняться, тренером буду, или спортивным начальником на хорошем окладе, — уверенно ответил Шутько Михаилу. — Мало ли их при спорте — начальников! Про Москву уж не говорю, там большие тысячи получают, за границу в командировки ездят, а и у нас тоже — инструкторы, инспекторы и разные прочие.
— Поживем — увидим, — вмешался дядя Пава. — Моя думка такая, что спорт — дело общественное и чем дальше, тем больше в нем не платные начальнички, а общественность заправлять будет.
— Поживем — увидим, — в тон повторил Шутько. — Много с твоей общественности возьмешь! Каждый деньгу сорвать норовит, на том мир поставлен,
— И мы, по-твоему, ради денег стараемся?! — не выдержал Михаил.
— А мне наплевать, как хотите. Мне ваши дела ни к чему. Пока что моя задача, так сказать, в «звезды» всесоюзного класса выйти.
— Правильно, голуба! — воскликнул Приклонский, боявшийся, что разговор примет слишком острый характер, кончится ссорой, которая расстроит чемпиона перед гонками. — Приветствую такое намерение. Нынче ты должен показать класс.
— А что! И покажу. Это, — сердито глянул на дядю Паву, — не языком болтать.
Считая беседу оконченной, поднялся, пошел к своему шезлонгу. Улегшись в нем, задремал, полностью отдался пищеварению.
Общий разговор оборвался, остальные яхтсмены занялись, кто чем.
Костя так и не просыпался. Нина сидела у борта, поглядывая в морскую даль, следя за чайками, которые не отставали от парохода.
Михаил подошел к девушке, заговорил с ней. Она отвечала неохотно, односложно. Видя, что беседа не налаживается, постоял немного в неловкости и оставил Нину одну.
А «Перекоп» тем временем плыл и плыл — шумел за кормой винт, ухала машина. Из морского залива пароход попал в лиман с низкими болотистыми берегами, мутноватой желтой водой. До Корабельска оставалось совсем недалеко.
