испускала во сне: легко ли мельком увидеть рай за высокими стенами и запертыми воротами, зная, что туда не суждено попасть?! Иногда она бормотала сквозь сон какие-то невнятные слова, выражавшие ее горе: она не могла последовать за Люком. Подготовка к отъезду и сам отъезд, этот напряженный период, когда нужно было собрать все, включая необходимую энергию, вконец измучили ее. Теперь она восстанавливала силы.
В общем, такова разница между сном младенцев и сном взрослых: первые исследуют неведомые области, вторые накапливают энергию, растраченную на благо первых. Одна сторона наслаждается, вторая восстанавливается. Именно этим можно объяснить тот факт, что малые детишки засыпают в любой момент, в любом месте и любой позе — сидя, лежа, свернувшись комочком, в машине и в коляске, в тишине или гаме, им все безразлично. Они спешат попасть в свой заповедный мир, так с какой стати дожидаться ночи или пресловутого «тихого часа»? Но если ребенок упрямится, не желая идти спать, это означает одно: заповедный мир стал ему недоступен. И, напротив, внезапно разбудить младенца — это все равно что грубо оторвать крестьянина от земли; такое или вовсе невозможно или же сопровождается оглушительным ревом. Примите мой совет: никогда не будите своего ребенка, если он крепко спит, иначе спровоцируете дикий скандал либо страшную месть. Однажды я проделал такой эксперимент с Люком. Больше это не повторится. Теперь я, обжегшись на молоке, дую на воду — кажется, так гласит пословица. Взрослый человек тратит на сон примерно третью часть суток. Младенец же бодрствует максимум несколько часов в день, успевая за это время жадно пососать грудь да бросить взгляд по сторонам. Стоит ему убедиться, что всё по-прежнему, всё на своих местах — материнская грудь и прочее, — и бай-бай, друзья! Он смыкает веки, сосет соску и вновь уносится в известные лишь ему одному края, чтобы нежиться в их мягких мхах и лишайниках. Скорей туда, не терять ни минуты! Может быть, это и есть начало осознания того, что зовется временем?
Мне очень хотелось последовать его примеру и также забыться сном. Но одному из нас необходимо было бодрствовать, образно говоря, «стоять на страже», подобно часовому на посту, готовому отразить любую, самую невероятную опасность. Мне казалось, что в этом отныне и состоит моя миссия: быть начеку, оберегать наше маленькое племя. Ведь, что ни говори, люди — те же млекопитающие, а значит, всегда должны быть настороже!
Нью-Йорк — город младенцев. В нем чувствуешь себя крошечным. Это начинается еще с аэропорта, где тебя передают с рук на руки, с одного контроля на другой, засыпая вопросами типа: «And why? And that? And why that? And how? And where? And with who? How much time?»[10] А что это за штабель коробок? Памперсы? But why? Ну-ка, откройте мне их все! Там нет ничего, кроме памперсов? Are you sure? Let me see[11]. Соевое молоко? Но ведь в Америку запрещено ввозить пищевые продукты!
— Говорят, в Соединенных Штатах невозможно найти молоко марки «Nutricia».
— В Соединенных Штатах можно найти всё.
— Но наш ребенок не может питаться ничем, кроме этого.
— Не волнуйтесь. В США есть a lot of babies [12]. Думаю, что и соевое молоко здесь тоже найдется.
— Но это медицинское предписание. Вот, взгляните!
— Очень сожалею, но элементарные правила гигиены это воспрещают. Памперсы — так и быть, ОК, но соевое молоко — no, it must stay here [13].
Таможенник был чернокожим и оттого казался менее строгим, хотя, в общем-то, как посмотреть. Я думал об Африке, которую его предки покинули, переплыв океан в тесных трюмах, чтобы по прибытии столкнуться с белыми церберами. Наверное, им тогда пришлось совсем уж несладко. Африка… там, куда ни глянь, кишат малые детишки. И многие из них умирают сразу после рождения. Может, это из-за нехватки соевого молока? Неужели наш таможенник забыл свою Африку, увлеченно проштамповывая наши паспорта и кучу всяких вопросников? Тот, в котором мы клялись, что не принадлежим к коммунистам и не провозим огнестрельное оружие, был зеленого цвета. Второй, голубой, по словам таможенника, свидетельствовал о том, что мы везем памперсы, то есть
— Я вижу, тебе очень весело! — ответил я, начиная нервничать. Люк тоже считал, что процедура слишком затянулась. И объявил об этом, завопив на языке, который нельзя было назвать ни французским, ни американским, — на универсальном языке младенцев, не требующем переводчика. И почему на международных симпозиумах не прибегают к этому языку, понятному всем людям на свете?! Тогда не было бы проблем с переводом и взаимопонимание между народами стало бы на порядок лучше. Таможенник прекрасно понял Люка. У него наверняка тоже были дети. Он ускорил ритм своей «штемпелевки», уподобив его лихой барабанной дроби. Жюли даже начала мерно покачиваться, словно под звуки тамтама. А я вспомнил Макса Роуча, нависшего над своими тарелками[14]. Наконец, мы вышли на свободу.
Общеизвестно, что по Нью-Йорку ходят, задрав голову. По крайней мере, в первые дни. Вот и Люк, угнездившись в своей складной колясочке, во все глаза смотрел на верхушки небоскребов. Через несколько лет, конструируя дома из «Лего», он будет строить их в виде высоченных башен с крышами, исчезающими в облаках: нужный эффект достигался тем, что на последние этажи шли белые детали. «Почему они такие высокие?» — удивлялась Жюли. «Может, из-за проблем с ключами», — однажды предположил я. Жюли прекрасно знала, что я имел в виду: мы только и делали, что ругались по поводу утерянных или неведомо куда заброшенных ключей. Потеря ключей, особенно если она повторяется регулярно, может спровоцировать жестокие семейные драмы, доходящие даже до разрыва или развода. Может быть, ньюйоркцы, большие растеряхи, отличались большей, нежели другие люди, пагубной склонностью к утрате ключей, выливавшейся в массовые разрывы между парами, вследствие чего возникал бешеный спрос на новое жилье — сущее эльдорадо для торговцев квартирами в небоскребах. Число квартир возрастало, соответственно увеличивалось число ключей, а стало быть, и шансы их потерять — уж не это ли стало причиной нью-йоркской гигантомании? Показательный феномен! «Разумеется, это всего лишь моя гипотеза», — объяснил я Жюли, которая слушала меня, раскрыв рот от изумления.
Президент Рональд Рейган только что счастливо избежал попытки покушения на свою жизнь. Все ежедневные газеты печатали на первой полосе фотографию, где он, поникнув, висел на руках своих телохранителей в позе, которую, должно быть, не раз принимал в вестернах, исполняя роли второстепенных персонажей. Не прошло еще и двадцати лет после убийства Джона Кеннеди, и вот кто-то решил повторить этот злодейский акт по каким-то неведомым соображениям. Интересная страна: в ней избавляются от президентов, как в кино — от докучливых посетителей. Телевизоры в витринах магазинов без конца повторяли hijacking[15], чтобы зрители не упустили ни одной подробности этого события.
Мы брели по улицам, куда глаза глядят, в полном восхищении; Люк сидел в своей колясочке, попеременно бодрствуя и засыпая. Интересно, что он думал об этих невероятных видениях, ведь до сих пор он только и знал что свою комнату, свой дом, ясли и булочную, да пару улиц в Брюсселе. Он питал слабость к такси, особенно желтым: завидев такое еще издали, он указывал на него пальчиком и долго следил за его извилистым пробегом по длинным улицам Манхэттена.
Башни-близнецы World Trade Center озаряли своими серебристыми бликами downtown[16]. Казалось, они будут стоять там вечно, как воплощение силы, властвующей над миром. Мы ступили на Бруклинский мост, висевший над Ист-Ривер. Люк в своем легком экипажике, тряско катившем по деревянным планкам дорожки для пешеходов (и бегунов-любителей), испускал восторженные крики, заглушаемые гулом автомобилей, мчавшихся внизу, у нас под ногами. Я насвистывал «Take a walk on the wild side»[17]. Мы шли спиной к Манхэттену и через каждые сто шагов оборачивались, чтобы еще раз с изумленным восхищением полюбоваться грандиозной панорамой, которая разворачивалась все шире и шире по мере нашего удаления — этим скопищем башен-небоскребов, выстроенных руками человека у кромки воды. Именно на этом фоне мы по очереди фотографировали Люка, восседавшего на своем «троне», словно султан из «Тысячи и одной
