легкопреодолимыми. Это была словно улыбка земли, настолько чистая, открытая и доброжелательная, что благодать как бы призывала не к рассуждению, а к созерцанию. Алексей ни о чем не думал, а ощущал себя просто частью этой земли, без возраста, без фамилии, и хотелось, чтобы так было всегда. Большего братства, чем то, которое ощущалось сейчас между этими тремя людьми, нельзя было себе представить, большей свободы, чем испытывал в эти минуты Алексей, ему было не нужно, и был он по этим ощущениям как-то равен в чем-то главном и сам себе, и этим людям, только слова для обозначения этого главного совсем не находилось. Алексею захотелось поделиться с ними чем-то самым сокровенным, но сокровенное на ум не шло, и он сказал:
— Скоро наука так сделает, что, может, и умирать никто не будет. До двухсот лет можно жить будет.
И они оба внимательно посмотрели на него и согласно, степенно кивнули, хотя едва ли даже поняли, о чем он им сказал, просто признавая за ним право на высказывание.
— А на что оно — до двухсот? — как-то неуверенно, но деликатно, чтобы не обидеть Алексея, спросил Николай. — Тут с полетами своими что делать не знаш.
Вернулись они с Антоном в Москву почти одновременно: Антон — двенадцатого августа, а Алексей четырнадцатого. Надо было звонить Кире и Юле из компании «Cloudwatcher», в мероприятии которой он согласился поучаствовать с легкой руки Антона, но Антон уже вознаграждал себя за перенесенные труды своим традиционным способом, и Алексею поневоле пришлось на некоторое время отложить встречу с ними. Это оказалось и кстати, потому что Алексею требовалось какое-то время, чтобы как-то уложить в голове свои впечатления.
Антон сидел на кухне за столом, опершись на локти, и загар его под влиянием уже выпитого как-то позеленел. У стены аккуратно стоял целый выводок пустых пивных бутылок. Алексей присел к столу, повертел в руках погнутую пробку. Антон наблюдал за ним не то чтобы настороженно, а несколько презрительно. На кухне, несмотря на настежь открытые окна, держался кислый запах пива.
— Каждое похмелье — это переоценка ценностей, — заметил он, предваряя этим замечанием ненужные ему вопросы и не желая, по-видимому, вдаваться в обсуждение своих бурных отношений с алкоголем.
— А одной кружкой ограничиться нельзя? — все же поинтересовался Алексей. — Или ты не сможешь тогда остановиться?
— Да я смогу остановиться, — усмехнулся Антон, — я просто не захочу тогда останавливаться. Прецедент-то уже есть.
— Разве ты не можешь выпить один бокал? Ради вкуса.
— Нет, — Антон рассмеялся. — Ради вкуса не могу. Я считаю, что это оскорбление алкоголя, если ты пьешь ради вкуса.
Алексей подумал, что сегодня, в сущности, он готов разделить этот благородный взгляд.
— Кстати, пиво там пил? — поинтересовался Антон.
— Да так, — сказал Алексей. — Этикеток много, названия разные, а вкус один. Дрянь, одним словом. Все «Балтика» эта делает.
— Да уж, — подтвердил Антон. — Куда «Балтика» приходит, там хорошее пиво исчезает. Глобализация. А нормальное пиво было «Балтика», а? Году так в тысяча девятьсот девяносто восьмом?
Прокляв «Балтику», Антон стал рассказывать про свои съемки: каждый год в конце лета на реке Урал в окрестностях Оренбурга наблюдается уникальное природное явление. В последних числах июля из речного ила начинают вылетать бабочки ephemeraptera. С наступлением темноты бабочки взлетают над водой, спариваются и погибают. Столь краткое время их жизни породило одно из их названий — поденки, то есть «живущие один день». Местные жители ставят на берегу прожекторы, и бабочки сотнями тысяч устремляются к источнику света. Собранных таким образом бабочек жители сушат на степном солнце и получившейся биомассой кормят домашнюю птицу.
— А у меня тут, старик, заморочка, — сокрушенно признался Антон, закончив про бабочек. — Связался тут с одной.
Алексей понимающе покивал головой.
— И что теперь делать? — Антон задумался. — Как-то очень она решительно настроена. Хотел напугать ее: говорю, пью я.
— А это их пугает, — с интересом спросил Алексей, — поденок твоих?
— А то, — оживился Антон. — В разные стороны просто разлетаются. — Но тут же голос его обрел унылое страдание:
— А она мне говорит: странно так, да я тебя даже пьяным представить не могу. «Ну, говорю, этой беде легко помочь. Кельнер, ну-ка пару светленького!» Так вот она мне и говорит: ты не показывай, ты просто расскажи. — Антон удивленно обвел взглядом свою кухню, себя самого, насколько это было доступно взгляду, даже попытался заглянуть себе за плечи. — Ну, Леха, как это расскажешь? Ну, говорю, раскованным становлюсь в речах. А она: «И в жестах, наверное, тоже?» Это на что она намекала? В общем, не вставляет мой главный порок девчонку, вот ты ну ты.
— Не вставляет? — сочувственно произнес Алексей.
— Не-а, — покачал головой Антон. — Она мне, слышь, говорит: «Да я сама в Хургаде два часа пьяная у бассейна спала!» Ну как ей разницу объяснить?! — горестно воскликнул Антон. — Это же просто эксцентричный, неумелый да и вообще случайный вызов общественному мнению исламского Востока, а у нас, — Антон воздел перст, — порок! Как говаривал генерал Деникин про генерала Май-Маевского — позорный недуг запоя! Одного только не рассказал, — замялся Антон.
— Кому?
— Да ей, девчонке этой. — В глазах Антона изобразилось веселое страдание.
Алексей терпеливо ждал, пока его друг соберется с силами открыть некую тайну, обещавшую быть несколько постыдной.
— Как в обоссанных штанах в магазин за пивом ходил, — наконец сказал Антон. — Вот поскупился я на эту подробность, — скромно опустив глаза, признался он.
Алексей цокнул языком и с досады хлопнул себя по колену.
— Это ты зря, — горестно молвил он.
— Чего зря? — испуганно спросил Антон.
— Поскупился зря. Сильная деталь. Произвела бы впечатление.
— Да вот поскупился я на эту деталь, — еще раз сокрушенно сказал Антон.
— Ну и чего теперь?
— Теперь встречаемся, — как-то кисло произнес Антон и вздохом послал привет своей свободе. Вид он имел мелкого князька, на владения которого была наложена более могучая феодальная длань, черты лица хмурились нездешней думой, а вот глаза говорили, что, несмотря ни на что, все это ему чертовски нравится.
Кира наконец призналась себе, что не знает, как теперь вести ей себя с Алексеем. Она привыкла относиться к нему как к мальчишке, ну, положим, как к не желавшему взрослеть юноше, с которым дружила в школе, была влюблена в него, да и кто не влюбляется в школьные годы, а теперь столкнулась с мужчиной, который повидал свет, многого достиг, возможно, познал тайну женщины и, вероятней всего, не одной. Несмотря на все свое ухищренное внимание, в последнюю встречу с Алексеем Кира так и не смогла определенно ответить на главный для нее вопрос: одинок он или нет. То ли он изменился и стал скрытен, то ли действительно скрывать было нечего, но в это последнее ей верилось с трудом. Но, наверное, большинство женщин считают свою тайну самой сокровенной и свой дар самым чистым, искренним и непорочным, так что в этом смысле кое-какое оружие Кира еще крепко держала в руках. Правда, он все-таки дал ей подсказку: уже в самом конце их встречи, когда говорил о своей науке. «Знаешь, — сказал он, — когда не с кем разделить горе, то это более-менее понятно. Кому до кого есть дело? Это понятно. Одинокими приходим в этот мир, в одиночестве его и покидаем, и так далее, — это ясно все. Но когда не с кем радость разделить, это уже слишком».
