— Антон, нам по сорок скоро, а мы ничего не можем. В своей собственной стране. — Он обхватил голову руками и стал раскачиваться на стуле. — Эта жизнь — мимо нас.
— Теперь ты понял, — спросил Антон, аккуратно составляя со стола очередную бутылку и так же аккуратно подавая ей замену, — отчего на Руси люди пьют?
Алексей мрачно смотрел в открытое окно, во влажную темень пустых древесных крон. Хризантемы, поставленные в трехлитровую банку, подпитываясь прелой стылью, давящей из открытого окна, мужественно сносили клубы табачного дыма.
Совесть — наш лучший друг. Она стоит на страже нашей души, как печень на страже нашей крови, и оттого, что мы пьем, она не покидает своего поста. Она стоит на часах до конца, как мальчик из рассказа Леонида Пантелеева, забытый товарищами в карауле, и умирает мужественно, как барс из поэмы «Мцыри».
В тот день, когда в начале лета Кира повстречала женщину, показавшуюся ей необыкновенной, а затем побывала в церкви, из которой та вышла, она твердо решила найти записки деда и издать их. Все те мысли, которые в последнее время только неопределенно бродили в ней, теперь облеклись в четкие, безжалостные формулировки, наподобие параграфов судебного кодекса. Никакие отговорки ухищренного сознания больше не действовали, и перед ней разверзлась такая бездна, такая темная, непроницаемая яма, где все это было свалено и не было никакой возможности ни извлечь это на свет божий, ни даже увидеть, и оставалось только одно — погружаться туда самой, и там, в месиве нечистот, в прохладе сталактитовой пещеры, голыми руками наощупь отыскивать свои утерянные драгоценности и дарить им свое тепло, согревать их в своих ладонях.
Быть может, она судила себя даже строже, чем следовало бы. Она терпеливо, словно распутывала клубок, перебирала всю свою жизнь и временами содрогалась. Вспоминались такие вещи, от которых хотелось спрятаться под подушку. Эти неблаговидные выборы, происшествия, поступки склеились в закольцованную пленку, и она безостановочно крутилась у нее в сознании. Чтобы прекратить это движение и обрести покой, требовалось разорвать ее, разложить по кадрам и каждому найти искупление.
Путешествие в Кашгар вызвало в ней прилив энергии. Она узнала телефон той церкви, куда заходила в начале лета, и позвонила туда с просьбой выслать ей список книг, необходимых Дому коррекции ребенка, который она читала в притворе, но женщина, разговаривавшая с ней, сказала, что не умеет пользоваться компьютером и электронное письмо отправить не в состоянии. Тогда Кира поехала в церковь и переписала список, в котором насчиталось около сорока наименований. Некоторые были ей знакомы с детства, а об иных она никогда и не слышала.
Несколько, а именно «Лягушка-путешественница» Гаршина, «Гуттаперчивый мальчик» Григоровича, «Мойдодыр», «Колобок», «Девочка Снегурочка» Даля, «Петух и краски» Сутеева, «Слон» Куприна — одним словом, классика жанра, нашлись у нее дома, остальные нужно было просто купить, однако в книжных магазинах, куда она наведалась, они почему-то не продавались.
Она заехала в родительскую квартиру на Барклая и задержалась там на целый день, словно бы ненадолго эмигрировала в детство. Здесь она отыскала еще «Моего дедушку» Расула Гамзатова и «Дудочку и кувшинчик» Катаева. А «Зеленую кобылку» она читала, когда на осенних каникулах в 78-м году они со своим уже дедушкой сидели в Филевском парке на скамье, она читала Бажова, а дедушка — «Советскую Россию», и некий фотокорреспондент, блуждавший по городу в поисках образов, запечатлел эту сценку, и снимок с заголовком «Читающий народ» поместили в «Литературной газете».
Почти каждая иллюстрация в этих чуть потрепанных детских книжицах вызывала в памяти Киры такие же рисунки ее собственной жизни. Конечно, были в году и снежные зимы, и санки, и коньки, и лето, полное ягод и неказистых северных фруктов, и дачные приключения, и все же самой главной, самой эпической картиной детства оставалось начало мая, когда природа одевалась зеленью, деревья листвой, дедушка облачался в свой мундир, увешанный наградами на разноцветных колодках, и они с Кирой, украшенной пышнейшим из бантов, ехали куда-то в центр, на площадь, где дедушка встречался с такими же пожилыми людьми, и у них тоже было множество разноцветных наград. Кира плохо понимала, что сделали все эти люди, но все же чувствовала, что сделали они нечто такое, что навсегда дарит ей чувство безопасности, и казались ей добрыми-предобрыми, и она — в белых гольфах, в кремовых туфельках, с этим роскошным сложноподчиненным бантом — казалась себе прозрачной, воздушной, осужденной на счастье всеми этими людьми, и образ мира поэтому слагался из этого майского солнца, из клейкого аромата распускающихся тополей.
Но время не стояло на месте и исподволь делало свое дело: с годами людей, похожих на дедушку, становилось все меньше, а потом и самого дедушки стало как будто меньше, он больше никуда не выходил и только в теплую погоду часами сидел на балконе, и волосы у него на голове истончились и из снежно- белых сделались желтоватыми.
В положенные сроки тополя распускались и доныне, но не было уже в этом явлении природы того волшебного чувства безбрежности жизни.
И сейчас, разглядывая всех этих румяных колобков, ящерок, увенчанных золотыми коронами, добродушных медведей, не страшных волков, милого Ванечку, вцепившегося в шею белоснежного лебедя, Кира почувствовала жалость к себе и одновременно нежность к этому безвозвратно ушедшему миру, который-то и существует только, с грустью подумала она, пока существует она сама. И вместе с этим она — впервые за очень долгое время — ощутила такую же нежность к настоящему.
В добыче недостающих книг оставалось уповать на Интернет, и это неожиданно оказалось интересным и даже азартным занятием. За две недели список путем вычеркивания уменьшился на две трети. Красовались уже в нем и подлинные раритеты, такие как «Где ты ходишь, осень?» Якова Акима, «Впередсмотрящий» Эммы Мошковской и «Кто в кустарниках живет?» Александра Тамбиева, но Кира не довольствовалась достигнутым: отчего-то ей казалось важным исполнить этот урок буквально и разыскать весь их набор. Перед Маминым-Сибиряком и его «Сказочкой про козявочку» спасовал и всесильный Интернет, и тогда она просто отправилась в начало Нового Арбата, уставленного книжными лотками, и сделала заказ торговцам. Торговцы не подвели: в две недели они раздобыли и «Крота в городе», и пресловутую «Сказочку про козявочку»; не смогли достать только «Где тут Петя, где Сережа?» Самуила Маршака. Здесь Кира смягчилась и решила, что без Пети с Сережей все-таки можно будет как-нибудь обойтись. Женщина, которая не умела пользоваться компьютером и которую звали Анной Дмитриевной, сообщила ей, что ближайшая поездка в Пашин намечена на 15 ноября. «Где тут Петя, где Сережа?» — напевала Кира, загодя перебирая Гошины детские вещи. — «Где тут Митя, где Алеша?»
Порой Митю посещали мысли о том, все ли тайное рано или поздно становится явным, и если нет, то где хранилище этих поступков, и благих, и тех, которые между людьми принято называть грехами. Само это слово — грех — рождало в Митином сознании, наверное, по соблазнительному созвучию, некую упрямую ассоциацию с гречихой. И не блюдом, известным под именем гречневой каши, а именно с гречихой — сухой, сыпучей массой. Ему никогда не приходилось видеть, как растет гречиха, а может быть, все-таки и видел, да только не знал, что это именно она. Однажды он даже запустил руку в красивую кухонную посудину и, подержав на ладони горсть ее, медленно пропустил сквозь пальцы коричнево-серые семена, похожие на крошечные коробочки хлопка. Вот примерно так причудливо, как-то фонетически манипулировали в ми-тиной голове вопросы этики и морали, хотя первое из этих слов он понимал как безупречную физическую чистоплотность, а второе смутно говорило ему что-то о философии, нечто о Вовенарге или Адаме Смите.
Сам Митя не столь остро переживал конфликт с сыном, как его жена. С одной стороны, он считал его в порядке вещей, как он их понимал из разных популярных психологических книжек на эту тему, которые почитывал, поддаваясь моде, но не без любопытства. Митя на Гошины странности смотрел сквозь пальцы и уповал здесь на скорый и, по его мнению, неминуемый интерес сына к противоположному полу, и в его понимании не было средства надежней от всех колебаний незрелого ума. Сердце самого Гоши, быть может, и томилось некими смутными предчувствиями любви, но скорее пока то было законное влечение плоти к неизведанному.
С другой стороны, сам Митя был совершенно занят Лерой; материальных средств хватало с лихвой на все Кирины и Гошины причуды, вот только причуда последнего совсем их не требовала и от них не
