— Видишь ли, Алеша, — с вызовом сказала Катя, — папа считает своим долгом всех наших гостей просветить своей теорией иосифлянской России.
— Да я не прочь, — улыбнулся Алексей.
— Мы с какого года здесь? — спросил Вадим Михайлович то ли Катю, то ли сам себя. — С шестьдесят девятого, так что своим глазам я верю. И до самого недавнего времени цвела здесь мерзость запустения. Но вот год назад все меняется, как по щучьему велению. Навезли среднеазиатских рабочих и в полгода, в полгода, — повторил Вадим Михайлович, чуть придержав Алексея за локоть, — подняли тут все из руин и тлена. Такой был муравейник, что вы!.. Во-от. И лавка церковная появилась. И купил я в той лавке книжку, попросту говоря, брошюру, про «иосифлян» и «нестяжателей», домой вернемся — покажу. А там написано, доходчиво так, в простых выражениях, что, оказывается, никакой принципиальной разницы между Иосифом и Нилом вовсе и не было, это нас так учили неправильно, а разницу эту придумала якобы либеральная историография в девятнадцатом веке. И вот когда я это прочел, тут-то мне и стало все ясно, и понял я, куда снова идет Россия, — со вздохом закончил он.
Им еще был виден пьяный; теперь он стоял под монастырской стеной и, покачиваясь, мочился прямо на нее, и было даже видно, как известка в этом месте становится серой.
— Помнится, в начале столетия, нынешнего, я имею в виду, власть искала национальную идею. — Вадим Михайлович отвернулся от мужика. — Найти не нашла, но зато взяла из прошлого то, что ей показалось. Но так ведь нельзя. Историческая истина истинна только один раз. А похожесть — это всего лишь похожесть. Если у нас с вами схожие черты лица, следует ли отсюда, что и взгляды наши тоже будут похожи? Ну вот. Похожесть не есть тождество, и каждое историческое время требует своего и только своего, единственного ответа на его вызовы. И то, что, может быть, было хорошо и нужно для пятнадцатого века, сейчас уже выглядит нелепо.
— Нелепо-то нелепо, а плоды приносит, — заметил Костя. — Достаточно телевизор посмотреть.
— Выброси свой телевизор, — сказал Вадим Михайлович. — Плоды там червивые.
— Можно подумать, — обратилась Катя к отцу, — что ты не биофизик, а обществовед.
— Политический обозреватель, — буркнул Костя, уточнив понятие.
— Это потому, дочка, — не без внутренней гордости заявил Вадим Михайлович, — что мы, физики, очень часто бываем еще и лириками. А вот наоборот встречается гораздо реже.
Вернувшись на дачу, Вадим Михайлович облачился в домашнее: латаные-перелатаные тренировочные штаны еще советского производства, неизвестно как дожившие до настоящего времени, в дырявую и довольно нечистую футболку, обвисавшую уже дряблый его торс. На голове у него красовалась белая панама, а поскольку дело шло к вечеру и воздух посвежел, то поясницу он обвязал шерстяным платком, оставшимся, вероятно, еще от супруги. «Это мой офицерский шарф», — шутливо пояснил он Алексею под ироничный взгляд дочери.
Костя без разговоров занялся устройством мангала. Вадим Михайлович и Алексей сели неподалеку в плетеные кресла у такого же столика и тешили себя чаем. Алексей рассказывал, как жилось ему в Шотландии, кое-что о своей работе, но Вадим Михайлович действительно был настроен политически и мысли его скакали с пятого на десятое.
— Как-то задешево нас всех купили, — покачал он своей благородной головой, — и в девяностые, и сейчас вот. Хотя на монастыри деньги вот находятся. Ну, справедливости ради, еще на диабет. А в общем, все очень грустно. Вся эта нефтедолларовая благодать. Что, позвольте спросить, народ наш обрел свободу? Народ создал гражданское общество? Оказалось-то, что мечта народа — это взятый в кредит плазменный телевизор, а остальное — все одно, что при монархистах, что при коммунистах.
Костя, по своей привычке, помалкивал, считая, что если его и купили, то отнюдь не за ту цену, которую тут обсуждают. Воцарилась пауза, некоторое время все молча наблюдали за спорыми движениями Костиных рук.
Сидя в удобном лонгшезе, Алексей вкушал воздух отчизны. Ему нравился наступивший вечер, нравился праведный, однако немножко забавный гнев Катиного отца, и, в общем, только сейчас он наконец понял, насколько утомительными оказались шесть лет, проведенные за границей. В таком расслабленном состоянии он был готов поддержать любую тему и каждое замечание Вадима Николаевича встречал с благожелательным добродушием.
— Для чего же тогда все это затеяли? — спросил Алексей. — Стоило ли разваливать страну из-за жвачки да женских сапог? Нашили бы джинсов, купили бы в каждую семью по плазменному телевизору, и дальше в коммунизм.
— Ну, затеяли, — усмехнулся Вадим Михайлович. — Это ж лучшие умы работали, чтоб развалить.
— Перехитрили, значит, нас? — с едва заметной иронией вмешался Костя.
Но Вадим Михайлович был вовсе не прост.
— Нас-то, брат, не спросили с тобой, — в тон Косте парировал он, — вот всех и облапошили.
— Нет, а все-таки, — заинтересованный Алексей постарался вернуть Вадима Михайловича в лоно его собственной мысли.
— А ты не понимаешь? — искренне изумился Вадим Михайлович. — Ну, изволь. — И он встал с кресла и зашагал перед оставшимся сидеть Алексеем.
— Сейчас вот чего только не говорят, не пишут! — начал он, как будто дирижер перед замершим оркестром взмахнул своей палочкой. — И, дескать, нефть у нас кончилась, вот, мол, Советский Союз и распался. Так я вам так скажу: чушь на постном масле. Что, при Сталине нефтью жили? Как страну-то подняли полуголодные? — Поставив эти вопросы, Вадим Михайлович снова уселся, поудобнее устроившись в своем плетеном кресле. — Вот спрошу вас: какими научными силами располагала Советская власть в начальный период существования? В тысяча девятьсот семнадцатом году в России было около двенадцати тысяч научных работников. Первые советские НИИ создавались буквально одиночками или совсем ничтожными по численности группами. К началу шестидесятых можно было говорить уже о сотнях тысяч собственно ученых. Но помимо них наука обладала уже и достаточно развитой материальной базой, в научных организациях работали еще и сотни тысяч инженеров, лаборантов, техников, рабочих опытных производств и институтских мастерских. — Вадим Михайлович загнул палец. — Наука к началу шестидесятых стала уже не просто надстроечным элементом, наука стала непосредственной производительной силой. А ученые и обслуживающий науку персонал рабочих и служащих превратились в довольно влиятельный общественный слой. Причем влияние этого слоя стало существенно выходить за его профессиональные рамки. Во-вторых, — Вадим Михайлович загнул второй палец, — у этого общественного слоя стала формироваться собственная этика и мораль, получавшая распространение прежде всего в родственных науке интеллигентских слоях. Бога-то отняли. Можно даже сказать, что через систему образования наука стала самым активным участником формирования мировоззрения всего советского народа. Не художественная, не творческая интеллигенция, а главная производительная сила страны — научно-техническая в шестидесятых дала новые смыслы. Вспомним самодеятельную песню — уникальное же явление. Идеологической цензуре оно не поддавалось, контролю тоже, и оно произвело в обществе настоящий гуманитарный переворот. Многочисленный общественный слой начал осмысливать свое «я» и «я» своей страны в сложнейших нравственных категориях. А ведь величайшее испытание, через которое прошел народ, — я имею в виду Великую Отечественную, конечно, — в сущности до шестидесятых годов не получило достойного нравственного осмысления. Советскому и партийному аппарату на это попросту не хватило ума, да, пожалуй, и честности. Подвиг советского народа превратился в русскую национальную святыню тогда, когда он обрел гуманитарную оценку, когда сделанное обрело космические смыслы. Помните же: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад». Фактически перед советской политической элитой встал призрак исчезновения, падения с высоты весьма комфортного положения. Падения в никуда. То есть низведения до роли клерков. В индустриально развитой стране они не могли управлять ни научно-промышленной политикой, ни теперь уже и гуманитарными нормами общества. Да что говорить, когда сам образ жизни политической элиты страны стал предметом порицания: карьеризм и мещанство. Образованный слой, состоявший главным образом из научно-технической интеллигенции, искал для себя новые смыслы существования, отвергая ровно то, что было записано в Программе КПСС — удовлетворение все возрастающих материальных и духовных потребностей. «И нет тут ничего, ни золота, ни руд, а только-то всего, что гребень слишком крут. С утра подъем, с утра и до вершины
