— Ты ему не тыкай, — сказал пьяный Алексей через голову грузного второму, но тут дело в свои руки взял Антон, обеспокоенный агрессивным законничеством друга. Он вытащил из кармана несколько мятых бумажек и прямо всей неразобранной кучей вложил в пухлые ладони грузного, который, как он уже сообразил, был здесь за старшего. Бумажки были легкие, но грузный, не сводя с них глаз, — пересчитывать при всех было ему все-таки неловко, — подержал их в руках, будто пробуя на вес.
— Домой так домой, — тем же дежурно-веселым голосом приговорил он. — Маме привет передавайте. Скажите маме, чтоб не отпускала по ночам вас гулять. Тут такое творится на районе — каждую ночь кто-то кого-то шьет.
— В смысле, — спросил Алексей, — шьет-то?
— Да гастарбайтеры эти, чуркобесы, блядь, — уже по-человечески ответил милиционер, берясь за дверцу машины.
Птица, подобранная в парке, прожила у Киры чуть больше двух суток. Она то билась, пытаясь обрести свое тело, способность к правильному движению, к полету, то, изможденная такими попытками, затихала довольно надолго, и Кира и Надежда Сергеевна поочередно подходили к коробке и заглядывали внутрь, а птица водила по их лицам черным, живым, испуганным маленьким глазом. Породу ее они не знали. Птичка была невзрачная, ничем не примечательная, просто серая с черным оперением хвоста и такого же оттенка крылышками.
Сердце у Киры разрывалось, но посещение парка дало ей какие-то силы. В глазах плыли впечатления этих сумеречных дней, людские лица из очереди в Бутырке, но душа ее переносилась на берег реки, где стояли ее липы и дубы, где она нашла свою птицу, и там отдыхала.
Возвращаясь домой, Кира садилась поближе к окну и молча смотрела на улицу. Был ей виден кусок искрящегося огнями города, черные рощи Парка Победы, горящее золотом навершие часовни, огромный штык и цирковой купол мемориального музея. В недалеко стоящем доме с любопытным постоянством от первого до последнего этажа по вертикали горели все окна, и оттого дом казался не домом, а кем-то в длинном аккуратном пальто, словно бы застегнутым на все пуговицы.
Где-то рядом, думала Кира, может быть, здесь, а может, там или вон там живут все эти прокуроры, адвокаты, девелоперы, менеджеры, аудиторы, депутаты, и смысл их жизней, смысл всего происходящего ежедневно в этом городе показался ей до такой степени непонятным, безобразным, что она содрогнулась от сознания того, что только тонкие стены квартиры отделяют ее от этого безумного извне. «Прошлого больше не будет», — повторяла она слоган, внушенный ей филевскими деревьями и ставший отныне как бы ее девизом, но уже спокойно, уже не как приговор, а как направление пути. Ей предстояло выходить из этих стен, и теперь она точно знала, чего не стоит ждать снаружи.
Только когда мысли немного отпустили ее и оцепенение прошло, она сообразила, что в комнате непривычно тихо. Давно уже из коробки не доносилось никаких звуков — ни еле слышного постукивания коготков о картон, ни шороха крыльев. Она включила свет и заглянула внутрь. Птичка лежала недвижно, вытянувшись во все свое тельце, словно намеревалась дотянуться до чего-то своим тоненьким острым клювом. Глазки закатились и снизу были затянуты какой-то желтоватой пленкой.
Смерть своей безымянной питомицы, как ни странно, Кира восприняла спокойно, не усмотрев в случившемся какого-то недоброго знамения. Некоторое время она меланхолично разглядывала этот настой небытия, завернула серую тушку в тряпицу, потом еще сверху в газету и собралась уже было вынести свою скорбную ношу на улицу, как щелкнул входной замок.
Прижав к груди сверток, Кира с напряжением смотрела на дверь, но саму ее, скрытую за полуоткрытой дверью комнаты, входящему не было видно.
— Мам, я пришел, — громко, на всю квартиру сказал Гоша так, как говорил всегда, когда раньше возвращался домой после школы или с прогулки.
Она сделала несколько шагов от дверного проема, съехала по стене на пол и, по-прежнему прижимая к себе сверток с умершей птицей, тихо заплакала.
Когда Антон работал и дело шло, никакие праздники для него не существовали. Он и без того относился к ним неблагожелательно, полагая, что они нарушают установившийся за мириады буден ритм жизни, так что новогоднюю ночь он намеревался провести на студии, по-стахановски скупо отпустив себе на опохмелку, если все же попутает новогодний грех, всего один день.
Побыв с мамой, стал собираться и Алексей. Из всех перспектив, предлагаемых этой ночью, он выбрал одну из самых простых — посидеть за спиной Антона. Как обычно, рощей он дошел до метро, в десятый раз подумал о том, что мороз без снежного покрова — это какой-то мрачный суицид природы, который, к счастью, никогда не дается ей до конца, и только в вагоне почувствовал: что-то не так. И тут же сообразил: пассажирами этого состава являлись исключительно молодые мужчины в черном. На них были надеты черные шапки, черные брюки, черные куртки, черная обувь; впрочем, некоторые несли на себе спортивное, и такую одежду украшало гордое слово Russia. На каждой станции они входили по двое, по трое, целыми ватагами, молча, настороженно, и также молча ехали, источая неопрятный запах дешевого алкоголя, немытых тел. Никогда еще за все время своего существования не перевозила Филевская линия метро столько чужеземцев зараз. Наискосок от Алексея сидела парочка местных — парень с девушкой: они ковырялись в коммуникаторе и сперва тоже не ощущали ничего необычного, но, оторвавшись наконец от устройства, молча переглянулись, и лица их напряглись и побледнели. Словно могущественный джинн извлекал этих невиданных здесь пассажиров из каких-то недр до тех пор, пока никого другого не стало вокруг. На «Киевской» это была уже огромная толпа, принявшая форму вестибюля, бесцельно стоявшая и глазевшая на саму себя. Казалось, все оттенки степной Азии собрала здесь постиндустриальная эпоха. Алексей не спускал глаз с парочки, чтобы понять, какие чувства испытывают эти его попутчики. Удивительно, но в Кашгаре, когда такая же огромная толпа во время пятничной молитвы в едином порыве бросалась на колени у старинной мечети Хаит-кар, зрелище завораживало, и Алексей чувствовал покой и умиротворение, сейчас же — тревогу и беспокойство. Зачем были здесь все эти люди? Чьим интересам доверили они свои судьбы, эти жалкие пилигримы строительных площадок и коммунальных служб? Не народы ли Гог и Магог вышли из своих пределов у границ мира, чтобы дать страшный знак живущим?
Русский парень обменялся с Алексеем долгим, тягучим взглядом, в котором читалось все разом: и ужас, и растерянность, и даже какое-то не лишенное веселости изумление. Но, в общем, было это совсем не смешно.
В студийном коридоре Алексей столкнулся с Валерком, который приветствовал его как старого друга и пообещал вот-вот вернуть долг.
С воодушевлением проработав около трех часов, Антон вышел из комнаты, спустился на первый этаж к автомату с напитками и купил себе кофе. Около автомата стояла женщина средних лет с рыжими волосами и курила тонкую длинную сигарету, сбрасывая пепел в коричневый пластиковый стаканчик, в остатки капуччино. За несколько месяцев, что Антон провел здесь, они примелькались друг другу. Она слегка подвинулась, будто бы давая ему место, он кисло улыбнулся. Из полутемного коридора грянул мальчишеский смех — это были украинские порноактеры, которым просто некуда было пойти. Стоя в коридоре, они курили, бросая окурки прямо себе под ноги на протертый линолеум. Женщина глянула туда с видом оскорбленной добродетели, потом перевела на Антона взгляд своих желтоватых глаз.
— А вы что здесь делаете, — первая заговорила она, — в такую ночь?
— В такую ночь, — ответил Антон тем более просто, что это было чистой правдой, — я делаю здесь кино.
— О! — оживилась она; длинный хоботок пепла слетел с конца ее сигареты и зашипел в стаканчике. — Не покажете? Как делают кино?
— Сделайте одолжение, — согласился Антон и, любезно пропустив ее вперед, повел по узким, извилистым, тускло освещенным коридорам, плотоядно следя за тем, как под тканью ее брюк переливаются половинки зада.
У Антона в комнате была бутылка прасковеевского коньяка, лимон и зеленый чай «Липтон» в литровой бутылке. Увидев коньяк, Соня заявила, что вот-вот за ней заедет друг, но Антон возразил, что сегодня особенная ночь, почти такая же, как ночь Предопределения, и друг ее не осудит. Соня охотно
