изображения.
– А что это такое – «Глюк»? Чем вообще вы тут занимаетесь? Конопля-то на огороде растет?
– «ГЛЮК» надо понимать так – Горный Лагерь Юного Костровика, – возразил Завада обиженным тоном. – Понимаете? При чем здесь конопля?
– Кажется, да, – сказал Тимофей.
Сутягин все молчал, долго и тащательно размешивал сахар, потупив взоры в маленький водоворот своей кружки. Хотел что-то спросить, но так и не спросил.
В сенях Тимофей споткнулся о ведро, до половины полное водой и снабженное деревянным мостиком. Мостик опрокинулся, и сухарик, лежавший на его краю, оказался в воде. Видимо, это ведро-капкан и послужило и причиной, и местом гибели злополучного Атона.
Сутягин вышел следом и уселся рядом с Тимофеем на ствол поваленного бука.
– Хорошо у вас тут, – заметил Тимофей. – Спокойно.
– Да уж, – согласился Сутягин. – Форт «Безмятежность».
Тимофей вздрогнул и пристально посмотрел на Сутягина.
– Откуда это название?
– Да ниоткуда. Так, в голову пришло.
Солнце катилось за гору, и они смотрели, как быстро, неумолимо наползают тени на бугристые поляны. Ниже их в долине над речкой туман собирался в копошащееся облако.
– Ну, что скажешь? – с наигранной веселостью спросил Тимофей.
– Все, – охотно пообещал Сутягин.
На историю собственной жизни он потратил ровно столько времени, сколько потребовалось солнцу, чтобы коснуться нижним краем гребенки растущих на вершине хребта буков, – дальше пошли комментарии.
– Я в детстве жил на Рублевском шоссе. Березовые рощи – и уже Кольцевая, а там деревня. Черепково называлась. И вот оттуда нам молоко возили. Дедушка один возил на телеге. Утром так часов в восемь слышишь под окнами: цок, цок. Выглянешь в окно: деревья зеленые, птички поют, и телега едет, бидоны блестят, он сидит боком, спиной к окну, в руках вожжи. И лошадка такая гнедая, веселая. С челкой. Глянешь на него, и опять спать. А копыта так: цок, цок. Все тише, тише... Вот это и было счастье.
Сначала Тимофею казалось, что Сутягин над ним издевается. Он не сводил с него подозрительного взгляда, но тот невозмутимо продолжал:
– Все согласились платить бандитам, терпеть этих чиновников, терпеть, что зарплату не платят, пенсии эти смешные терпеть. Ну ладно, стариков оставим. Но у них же дети, взрослые дееспособные люди. Достоевского, небось, читали. Визбору подпевали... Все, все согласились играть по этим правилам. И зажила наша незлобивая родина по законам зоны. За это, что ли, боролись? Можно же было все это бойкотировать. Кто испугался, кто не захотел шанс упускать. Ну правильно, – возразил он сам себе, – живем-то один раз. Да и голова одна.
– Ну и где ты теперь? – усмехнулся Тимофей.
– Ну, – тоже усмехнулся Сутягин, – я здесь не из-за них. А если бы все отказались играть по этим правилам, объединились... Воля же есть. Кто мешал? Разве кто-то мешал?
– Зато хоть гражданской войны не случилось, – сказал Тимофей.
– Да можно было и без войны, – возразил Сутягин, – на самом-то деле. На худой конец, как в пятнадцатом-то веке предки говаривали, «разбрестись розно». «А людишки разбрелись по иным местом кривды ради да от потугов не по силе». Шли б сюда...
– Ну уж это, извини, толстовская утопия, – перебил его Тимофей.
Сутягин покачал головой:
– Подумать только, сколько людей умерло, а сколько не родилось, оттого что кому-то захотелось иметь собственную нефтяную вышку. А они же в одних школах с нами учились. Книжки те же читали... А? И стало мне казаться, что nul dei еxist*. Понимаешь?
Тимофей кивнул.
– Думал я всегда, что ничего нет сильнее здравого смысла. А оказалось, что здравый смысл – это тоже форма идеализма, и весьма опасного...
Сутягин помотал головой, словно освобождая шею от петли наваждения.
– А здесь детки у вас, значит, пасутся?
– Ну да. Такой у нас тут, если угодно, неправительственный летний детский лагерь... Смешные они такие. Одна девочка, например, призналась мне, что хочет стать русалкой. Неандертальцы и кроманьонцы, то есть мы, если не ошибаюсь, одно время существовали вместе на земле. Сосуществовали. Потом природа сделала свой выбор. Такой уж человек хищник. Никого не осталось. Эльфы. А тоже ведь сосуществовали. Вот бы часть человечества мутировала и превратилась в русалок. Или в эльфов. Будем как солнце, станем как эльфы. И пусть природа опять сделает выбор. Представляешь, дорожный знак придумают: «Осторожно, эльфы».
– Да уже есть такие, – сказал Тимофей, – «дети индиго».
– Слушай, – оживился вдруг Сутягин, резко поворачиваясь к Тимофею. – А может, они не видели, как солнечным утром в начале лета молочник из Черепкова объезжает дома?
– Видели, – с досадой возразил Тимофей. – Все они видели.
Солнце давно уже провалилось за хребет. В сумерках очертания построек слились воедино, и лагерь юного костровика и впрямь стал похож на крепостицу дикого фронтира. На темно-синем небе проступили черные кроны деревьев. Отдельные звезды, запутавшиеся в ветвях, повисли на них драгоценными плодами.
– А Сириус? – спросил Тимофей.
– Сириус – это серьезно... Мы когда-то давно, в университете еще, отдыхали на море, около Утриша. И как-то там в шторм сел на мель сухогруз, и мы пошли на него посмотреть. Там берег высокий в море обрывается, и его уже было видно, этот сухогруз, уже даже бревна видели, которые он вез, всякие детали, а название никак не удавалось прочитать, и все шли мы и шли, и вот уже отдельные буквы можно стало разобрать, а слова все не получалось. Только когда совсем близко подошли, оказалось: «Сириус». И мы договорились, что это слово станет нашим паролем. Что бы в жизни дальше ни случилось, вместе мы или нет, этот козырь бьет все. Если один передает другому это слово, то этот другой все бросает и спешит на встречу. Как будто до этого была как бы игра, а все настоящее там... Лермонтов как-то написал загадочное стихотворение, никто его понять не может: «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно. Как полны их звуки безумством желанья, в них слезы разлуки, в них трепет свиданья. Не встретит ответа средь шума мирского из пламя и света рожденное слово; но в храме, средь боя, и где я ни буду, услышав, его я узнаю повсюду. Не кончив молитвы, на звук тот отвечу, и брошусь из битвы ему я навстречу...» Так что Сириус.
– Как хочешь, – сказал Тимофей, – опять утопия, фантазерство. Не верю я в эти сказочные договоренности. Жизнь все заносит пеплом, и все клятвы становятся бесполезны, потому что живут они коротко, пусть и ярко: как снежинки – в полете.
– Ну почему же? – возразил Сутягин. – Суди сам: вот ты здесь, сказал мне это слово, я его услышал, – замечу, кстати, тебя я едва знаю, вижу-то, может быть, в первый раз, а если и не в первый, как ты говоришь, то все забыл и все равно что в первый, – и это слово во мне звучит. И может быть, я его ждал. Разве не так Герда нашла Кая? «И проходя в низенькую дверь, они заметили, что стали взрослыми людьми». Я эту сказку хорошо знаю, часто ее детям тут рассказывал: «Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое благодатное лето». Так что Сириус... Но пользоваться им можно только два раза. Два раза, – повторил он еще.
– Это первый? – спросил Тимофей.
– Это второй, – сказал Сутягин.
Земля еще повернулась, и Большая Медведица изломанной гирляндой вплелась в сквозящие небом кроны на хребте.
– Может быть, вместе? – предложил Тимофей.
– Да нет, – отказался Сутягин. – Мне тут нужно еще дела закончить.
Какие могли тут быть дела, кроме мышиных похорон, Тимофей не очень понимал, но не стал ни
