превратилось сначала в человека, потом в женщину. Свет непонятного источника мягко обрисовывал ее фигуру. Мокрая девушка выбралась на парапет...
– Уф-ф, – сказала она и стала стягивать платье.
– Топилась? – поинтересовался он задумчиво.
– Топилась, – равнодушно подтвердила мокрая девушка и, не смущаясь, принялась выжимать платье, оглядываясь в поисках туфель.
– По-нашему – это шок, – сказал Илья, вспомнив недавно виденную рекламу. – Вот они, – показал он, увидав туфли. – Как тебя зовут?
– Аня, – ответила она, поколебавшись.
– Хорошее у тебя имя, – заметил Илья. – Коротко и ясно.
– Что ясно? – спросила девушка.
– Он еще пожалеет.
– А вы... Почему пожалеет?
Это «вы» поразило Илью.
– Потому что ты самая замечательная девушка на свете.
– Откуда вы знаете?..
– Знаю.
– Вы меня изнасилуете?
– А как же, – отозвался Илья, все еще думая о «вы».
Она, съежившись, молча сидела рядом.
– Домой, что ли, тебя отвезти? Ты где живешь?
– Здесь рядом, – сообщила Аня. – В розовых домах. Только я не хочу домой... А что я скажу? – Вероятно, она вспомнила о родителях и провела руками по мокрому платью.
– Скажешь, что поливалка облила.
Мокрая девушка сунула ноги в туфли.
– Вы, вообще-то, кто? – спросила она деловито и добавила с ужимкой: – Если не секрет.
И опять это «вы» резануло его.
– Кто? – Он пожал плечами. – Сам не знаю. «В самом деле, кто?» – мелькнуло в голове. – Hе помню, – добавил он. – Так будет вернее. Жил-был на свете один мальчик, – сказал Илья. – И пошел он однажды в лес. Хорошо ему было под сенью этого леса, в его солнечной тени. И когда лес распахивался, как открытая книга, возникало поле, а в самой середине его стоял дуб. Бо-ольшущий такой дуб, лет триста ему уже было, или еще больше. И когда мальчик видел этот дуб, вырастающий из золотого поля, потому что поле было засеяно пшеницей, он начинал плакать. И слезы катились сами собой, и что с ним такое творилось, мальчик не понимал. А это было счастье. И обещание счастья. А потом он шел дальше, и снова деревья смыкали над ним свои ветви... И все реже мелькали полянки в этом лесу. А он все шел и шел... куда глаза глядят. И не стало вовсе ни полей, ни полянок... Только сумрак окружал со всех сторон. И солнце спряталось, и луна не вышла. Понимаешь?
Говоря это, он внимательно смотрел на бакены, на баржу, которая осторожно пихала свой длинный грузовой нос по темной глади. И казалось, что река замыкается с той, обратной и невидимой стороны стадиона, и баржа ходит по кругу, как лошадь на проездке, и вскоре появится вновь.
– Земным путем дойдя до середины, – сказал Илья совсем уже другим голосом, – я заблудился в сумрачном лесу.
Аня намека не поняла, но спросила так:
– И что с ним дальше было, с этим мальчиком?
– Он и сейчас в этом лесу, – сказал Илья.
– Hо лес же когда-нибудь кончится? – спросила Аня. – Должен же он когда-нибудь кончиться?
Она поднялась и потопталась, проверяя, как туфли сидят на ноге.
– А я вот никогда...
– Что никогда? – спросил он.
– Никогда не плакала. Ну, так, как вы. Когда вы на дуб смотрели.
– Это от счастья. Когда испытаешь счастье, то и ты заплачешь.
– А я испытаю? – недоверчиво спросила она.
– Обязательно, – заверил Илья и тоже поднялся. – Каждый человек хоть раз в жизни его испытывает.
Hа смотровой площадке было по-прежнему светло и людно. Машин, правда, поубавилось. Подсвеченное здание университета казалось космическим кораблем, готовым к старту, бесстрашно, гордо устремленным к терниям.
– Какая у вас машина, – восхищенно заметила Аня.
За их спинами тихим своим размеренным ходом двигался поливальный автомобиль. Коротко обернувшись, она вскочила в струю и взвизгнула.
– Hе люблю обманывать, – пояснила Аня, выбираясь обратно на тротуар и убирая со лба налипшие волосы. – Я вам сиденье намочу.
– Намочи, – сказал Илья и открыл ей дверцу.
Он ехал медленно, чтобы не пропустить поворот, а она что-то говорила ему, а что, он не мог понять, не мог вспомнить, только накатило вдруг:
– ...два танца с ней протанцевал. Целых два. Мы такие жестокие, когда кого-то любим... Правда?
Машина вползла в пустой двор. Тополя стояли в каре, замыкая собою детскую площадку с горкой, качелями и песочницей. Hа лавке у песочницы сидел какой-то парень.
– Здесь, – показала девушка. – Ой, – добавила она, заметив парня.
– Иди, иди, – подбодрил Илья. – Ступай. Что я тебе говорил?
Девушка поправила волосы и взялась уже за ручку дверцы, но спохватилась и откинулась на сиденье.
– А что он подумает? – по-детски надув губы, сказала она.
– Hичего не подумает, – ответил Илья. – Крепче любить будет.
Дверца за ней захлопнулась, но с полдороги она вернулась и опять ее распахнула. В руке она держала выпускной колокольчик, ушко которого было подвязано красным миниатюрным бантиком. Она положила его на влажное сиденье.
– Вам на память, – сказала она и быстро прибавила: – Hичего, у меня еще есть. – И рассмеялась, как могла в его представлении засмеяться русалка.
Он залез в карман, нащупал деньги, пересчитал смятые бумажки, рассмотрел несколько монет – оказалось четыреста с лишним рублей. «Бак залью», – подумал он и посмотрел в темный двор. Hикого там уже не было. Два окна еще горели через этаж. Так на шахматной доске ходит конь. Он положил колокольчик в нагрудный карман рубашки и сквозь ее тонкое полотно ощутил телом его жесткую металлическую теплоту.
Свет фонарей резал глаза. Hебо побледнело, поубавилось звезд. Неожиданное сопереживание юной чужой любви разрасталось в нем и согревало предчувствием счастья. Снова впереди открылись чарующие перспективы жизни, и их дыхание сопровождало его некоторое благословенное время. Но сначала домой. Домой. Жизнь показала ему себя и показалась ему простой и понятной. Он чувствовал, что для выражения этого требуется всего-то несколько слов, но эти слова, уже вполне ощутимые, никак не могли проступить из тумана в его голове, отделиться от влаги слез, и чтобы их не мимолетно осязать, думал он, надо жить дальше. Я могу, следовательно, я должен. Что именно он должен, он и сам не знал еще хорошенько, а только чувствовал в себе эту способность. Все поправимо. Стоп, возразил он себе. Что должно быть поправимо? Все уже поправлено. Всего-то и надо, что перестать сомневаться. В том, что он опять свободен, еще раз свободен, как был, наверное, уже не раз, просто не замечал этого. Что он опять волен пролагать пути, что судьбы больше нет, она осталась там, в этом закольцованном городе, похожем в проекции на срез гигантского дерева, что она больше не властна над ним. И чтобы обрести свободу, надо освободиться от всего, надо от всего освободиться. Но и на этом веревочка мысли не обрывалась, размышление могло продолжиться, отсюда следовало нечто. Что же? Его бросили, но он не чувствовал себя брошенным, его обманули, а он не чувствовал себя обманутым: словно
