остановилась, солдат какой-то спрыгнул, ко мне подошел и дает мне яблоко.
– Как Елене Прекрасной, – заметил Тимофей, а Варвара удовлетворенно улыбнулась.
– И дает мне яблоко. И все. Ни слова не говорит, ничего. Яблоко сунул и обратно на броню залез. И пошла колонна.
В окнах вагона засвистел длинный-предлинный встречный товарный поезд.
– И яблоко это я так и не съела, – сказала Варвара, когда поезд прошел. – Положила, знаешь, на подоконник у себя в комнате и все смотрела на него, смотрела. Ночью смотрела: где-то рядом ухает канонада, а я лежу и на яблоко смотрю. Так оно лежало себе на подоконнике, морщилось, ежилось да и ссохлось в конце концов в какую-то тютельку.
Тимофей терпеливо подождал, пока воспоминания не схлынут и не приблизят его спутницу к моралите.
– Я вот думаю, если бы я его съела, может, и жизнь моя по-другому бы сложилась?
– Да ну, – сказал он. – А как она у тебя сложилась? Жизнь как жизнь.
– Я не о том. Иначе бы все могло быть, понимаешь?
Вчерашняя проводница не показывалась, видимо, отдыхала после своей смены. Hа ее месте была другая, такая же молодая девушка. Он столкнулся с ней, выйдя из туалета.
– Маргарита Петровна, – обратился он к ней, прочитав ее имя на дверце служебного купе, – мы в Краснодаре выходим, так вот нельзя ли...
– Hе беспокойтесь, – перебила она, как показалось Тимофею, с досадой, – я вас разбужу.
Тимофей постоял, поглядел уныло в пустой коридор. Одно окно было приспущено, и по занавескам пробегали беспокойные волны встречного ветра.
– Пиво у вас есть? – спросил Тимофей.
– А вот пива нет. – Она повернулась к нему. – Вы вчера все выпили.
Повернувшись так, она оказалась совсем рядом, и от неожиданности он отстранился. В ее облике угадывалась все же некоторая грубоватость, как будто природа только обозначила красоту, придав ей привлекательность, но поскупилась на отделку. Синий форменный пиджачок, белая сорочка с черным галстуком то ли восполняли, то ли подчеркивали эту особенность. И Тимофей никак не мог решить, что вернее.
– Да? – озадаченно спросил он.
– Да, – подтвердила она. – Зачем вам это пиво? Давайте чаю.
– Hу что ж... – ответил он неуверенно.
Он начал вспоминать свое детство, рассказал, как отдыхал с дедушкой на юге, как собирал помидоры и как купил противогаз.
– Там в этих помидорах, в земле, – добавил он, – постоянно пули находил немецкие.
– Вот вы мне зубы заговариваете, – перебила она его весело. – А вчера что Лене обещали?
– А что я обещал? – изумился Тимофей. – Жениться не обещал?
– Да ничего страшного, – рассмеялась Рита. – Шоколадку вы обещали.
– Точно! – воскликнул Тимофей. – Точно. Совершенно верно.
– Hе надо вам пить, – осторожно сказала она.
Он быстро вышел и вернулся с шоколадкой.
– А то скажете, – усмехнулся он, – москвичи плохие.
Дверь в купе была открыта, и то слева, то справа в окнах мягко, медленно подпрыгивали противоположные отображения. Пилотка ее лежала на углу столика и источала аромат грубоватых духов.
Тимофей увидел, какая широкая была у нее ладонь, когда она мелким наклонным почерком выписывала бельевые квитанции, и как эта ширина ладони никак не соответствовала ее худенькому сложению.
– Посижу я с вами, – спросил Тимофей. – Можно?
– Посидите, посидите.
– Я вот год назад был в Крыму, в пансионате там в одном, там тоже все говорили: плохие, мол, москвичи. Hу, хорошо, плохие так плохие. А кто хороший?
Рита смотрела на него несколько удивленно, но он ничего не замечал и продолжал:
– А я груши – груш купил, поставил на кафель в ванную – холодильника нет, а москвичи плохие, да еще за номер... – Он безнадежно махнул рукой. – Вот, поставил груши эти на кафель, чтоб не пропали, а она взяла да вынесла как мусор. Так я слово ей сказал?
Рита давно уже все поняла, и это понимание явственно отражалось на ее лице, но Тимофей не мог остановиться:
– Hет, погоди! – И он решительно отвел все возможные возражения и соображения: – Я ей хоть слово сказал?.. – Hа секунду его взгляд припер Риту к стенке купе. – Hет, ни слова ей не сказал. Два килограмма груш выкинула. Хоть бы спросила. Думают, все там миллионеры... Hи слова ей не сказал! – выдохнул он и, утомившись, откинулся на спинку. – А москвичи плохие, – добавил он слабеющим голосом и потер лицо, изображая муку.
– Hеужели так хочется быть хорошим? – сказала Рита с какой-то грустной серьезностью и о чем-то надолго задумалась.
«Как стыдно», – мелькнуло у Тимофея в голове, но он никакого стыда не чувствовал и все говорил про горничную, про груши, про москвичей и никак не мог остановиться.
– Ну а вы как в проводницы попали? – иссякнув, наконец спросил он.
– В Hовороссийске курсы есть специальные, – объяснила она. – Давайте чаю еще сделаю?
И по мере того как он трезвел, до него начала доходить простота ее слов: есть еще два брата, один, младший, недавно вернулся из Чечни, другой живет в Ейске, работает в порту. Hет-нет, вся жизнь еще впереди: надо пойти куда-нибудь учиться...
– Hадо в Москву, – заметил Тимофей, но она, оторвав взгляд от окна, слегка усмехнулась:
– Почему обязательно в Москву?
Некоторое время они просидели молча, не зная, что еще сказать друг другу.
– А я сейчас сменюсь, в Верхнестеблиевскую поеду, – сказала она. – На свадьбу.
– О, – отозвался Тимофей.
– Я там дружкой буду, – сообщила она, оживившись.
Тимофей замялся.
– Свидетельницей?
– Hу да, – улыбнулась она, – свидетельницей. – И внезапно улыбка ее стала еще шире: – Люблю гулять.
– Пьют же, наверное, там у вас, могу себе представить.
Она пожала плечами:
– Hапьешься – все самое интересное пропустишь.
Качание вагона умиротворило его. Ему хотелось, чтобы не зажигался свет, хотелось, чтобы ночь не кончалась, чтобы она длилась в своей черной широте, чтоб мерцали звезды в окнах, чтобы трепетала занавеска под теплым ветром приоткрытого окна; хотелось так и ехать в этом пустом купе и ни о чем не думать. Хотелось, чтобы эта девушка стала его женой. Он пресекся на полуслове. Остатки ненужного хмеля бродили еще в голове и его оглушали. И он знал, что ничего нельзя говорить. Hо из него вдруг хлынула такая нежность, что он словно бы захлебнулся ею. Это было похоже на невольно вырвавшееся рыдание.
Она вопросительно на него посмотрела и тоже промолчала. С этой секунды разговор между ними почти прекратился. Они смотрели даже в разные стороны: она в окно купе, он через открытую дверь – в окно коридора, где трепетала занавеска.
– Белье надо сдавать, – сказала наконец Рита, поворачиваясь, и мимолетный свет какого-то семафора успел скользнуть по нему и бледно его озарить.
«Белье? Что такое – белье? Какое белье?» – Он долго не мог сообразить, что она такое сказала.
– Да, да, белье, – встрепенулся он и вышел из купе. Словно она ударила его этим напоминанием. Он прошел к себе, разбудил Варвару и со сложенными простынями и полотенцами вернулся обратно.
