деревянные, палисаднички… А что толку? Сначала в Каширу уехала, там жила три года.
— Ока широка, — сказал я негромко, припомнив один этимологический апокриф.
— Да, что говорить. — Зина посмотрела в сторону. — Ни там, ни здесь теперь, вот как, Павлик. — Опершись на локоть, она зажала рот ладонью, достала из — под передника цветастую тряпку и вытерла глаза.
Павел играл трубкой своего телефона: то покачивал на пальцах, то сжимал в кулаке, как гранату. Усик антенны гнулся, цепляясь за край стола, и, распрямляясь, туго вибрировал.
— Вот она, жизнь — то какая, — промолвила Зина и опять посмотрела в сторону, — что лучше и не жить.
Я смотрел, как бродяжка щепотью коричневых пальцев захватывала с тарелки крупицы гречневого гарнира и высыпала их в рот, отверстый черной овальной дырой.
— Бери огурчики, сынок, — сказала мне Зина и подвинула банку.
Мы сидели задумавшись. Паша взялся было за бутылку, но Зина прикрыла свой стакан ладонью. На безымянном пальце у нее сидело тоненькое серебряное колечко, которое, казалось, вросло в пухлую мякоть фаланги.
— Хватит, еще кассу снимать.
Павел напоследок пнул мешок со штукатуркой, и мы спустились к машине.
— Беленькой скушали? По — онял, — ухмыльнулся Чапа, почувствовав запах водки, но никто ничего не сказал.
Мы ехали, и все эти глуповатые рекламные прелести на придорожных щитах казались мне еще более неуместными, чем когда бы то ни было. Небо, грубо задрапированное тучами, тяжело серело, навалившись на самые здания и доставая до асфальта. Голые деревья вдоль улиц, их тонкие ветки выглядели просто засохшими кустами бурьяна и ничем больше.
Перед светофором образовалась пробка, выхлопные трубы выпускали сизые струи, которые рассеивались, оседая гарью на железные борта и обочины.
“Все дым, — вспомнилось мне, и я подумал: — Ах, как верно Тургенев подметил, ах, как верно!”
И еще я подумал, что пора нам переходить к Чехову.
Спустя недельку Стрельников привез нас в какой — то бездревесный переулок, перпендикулярный Чистопрудному бульвару. Мастерская чудес располагалась в кирпичном четырехэтажном доме, подновленном бежевой охрой. Надписи на двери, обшитой вагонкой, никакой не было — одно лишь переговорное устройство с кнопками, и сбоку бдил глазок видеокамеры. Рядом стоял крохотный джип, наглухо облепленный снегом. Дверь открыл мальчик и, ничего не сказав, вежливо пропустил нас внутрь. Надпись оказалась с внутренней стороны двери: ТОО “Чудо” разноцветными буквами. Буквы “о” были белыми, “ч” серой, “у” зеленой и “д” газетно — черной. Кавычки были одного цвета с “д”. Мальчик закрыл дверь и проводил нас в комнату. Стены ее беспорядочно покрывали желтенькие липучие бумажки с фломастерными записями и жирными восклицательными знаками. Из мебели были только стол и два серых вертящихся кресла с буковыми подлокотниками. Настольная лампа в черном колпачке нависала с тонкого держателя, изогнутого дугой, как удочка. За столом, уткнувшись в экран компьютера, сидел молодой человек и постукивал пальцами по краю стола, как если бы играл на пианино. Короткие темные волосы аккуратно облегали его абсолютно круглую голову. Ровно подстриженная челка, разделенная на перья, закрывала лоб до половины — на древнеримский манер; на щеках лежали бакенбарды. Подбородок украшала бородка клинышком — волосок к волоску, а в мочке уха блестела маленькая неброская сережка, напоминавшая Зинино колечко. Кудесник, похожий на кота, оценивающе посматривал на Павла зелеными глазами.
— Василий Митрич! — крикнул он куда — то поверх наших голов в дверной проем. Тотчас в комнату зашел кудрявый парень в ярко — красной лайковой куртке и молча прикрепил на свободную стену карту города. Подробность карты превзошла даже мелочность “Устава внутренней и караульной службы” — здесь были отмечены деревья и парковые скамьи.
Павел долго смотрел на карту, потом его палец стал тыкаться в нее, определяя места, где должны будут зацвести и распуститься неисполнимые желания. Владелец ТОО внимательно смотрел за перемещениями пальца и в освободившиеся точки немедленно вонзал крохотные булавочки, на которых были укреплены красные флажки. Когда рекогносцировка закончилась, он сделал два шага назад и охватил взглядом всю панораму.
— Это будет стоить, — промолвил наконец он и почесал нос.
Павел только усмехнулся, взглянул на меня и отвернулся к окну. В длинные вертикальные промежутки жалюзи был виден заснеженный двор и вырастающий из клумбы растрескавшийся бетонный пионер. Откинув голову в пилотке, он самозабвенно трубил в горн. Локоть руки, что держала горн, осыпался на сгибе, и в этой язве виднелась ржавая арматура. П — ф! как будто кости могут ржаветь. Мимо подъездов, огибая клумбу, медленно двигалась спортивная машина. Из опущенного до предела водительского стекла высовывалась мужская рука в черной перчатке, на кисть был намотан поводок, на поводке бежала уродливая собака с горбатой слюнявой мордой, смешно перебирая кривыми лапами.
Павел снова обратил на владельца взор, в котором появилась угрюмая красноречивость.
— Будет висеть, — заверил тот и протянул Павлу карточку с номером расчетного счета. На обратной стороне ее красовалась фамилия, написанная латинскими буквами и забранная в кавычки, как в футляр: “PolisnicНenco”.
Мы вышли в холл и заглянули в приоткрытую дверь следующего помещения. Комната была заставлена манекенами, наряженными в старинные костюмы, камзолы галантного века с эполетами, галунами и золотым шитьем и в феерические платья из газа и муслина и еще каких — то неведомых сказочных материалов, а в углу стояли тусклые латы и ржавый шлем с розовым султаном. Между чучелами стояли швейный станок и стол, на котором были разбросаны кое — какие выкройки. Сзади неслышно подошел Полисниченко и, благоухая одеколоном, стал за нами.
— Интересует? — спросил он.
— Может быть, — ответил Павел и отошел от двери. — Люблю приколы.
— Взаимно, — сказал Полисниченко.
Чехов лишний раз убедил Павла в том, что только актрисы достойны любви, хотя “Чайка” ему не пришлась по душе. Зато понравился “Вишневый сад” — его смотрели в нашем театре. И как назло Ксения играла Варю, и я опять подлил масла в огонь, заговорив о Чехове.
— Он сам был женат на актрисе, — сообщил я, потеряв всякую осторожность.
Павел затаенно улыбнулся. Больше всего ему потрафил образ Лопахина.
— Наконец — то, — заявил Павел. — Хоть один нормальный человек, а то все психованные.
— Надо же, — заметил Павел, выслушав Петины призывы. — Сто лет прошло, а как будто про сегодня.
— Да не сто, — сказал я угрюмо.
— Почему же он не женился? — спросил меня Павел озадаченно, и черты его лица помяла какая — то наивная растерянность.
— Не знаю, — отвечал я. — Ничего я не знаю.
И это была чистая правда.
С этих пор он прекратил свои рассуждения о женитьбе, которыми допекал меня еще недавно, и погрузился в раздумья.
Мы начали ходить на “Вишневый сад” с тем же постоянством, с которым всю осень наблюдали жизнь маленького французского городка. Сначала мне казалось, что Павел ходит ради Алекс, однако исподволь я уразумел, что есть иная цель. Да, он ходил еще и для того, чтобы увидеть, как Лопахин сделает предложение, и с тайной надеждой ждал, что в следующий раз Лопахин все — таки женится. Но Лопахин никак не хотел жениться и каждый раз убегал на двор.
— Ну что же ты, Лопахин? — трунил я, по — прежнему принимая за шутку все эти странные совпадения. Даже деревья, мимо которых нам случалось проходить, я тоже принимал за шутку.
— Куда спешить? Спешить нам некуда, — говорил Павел степенно, будто опростал самоварчик на террасе с видом на лабаз. — Все в наших руках.
Перед самым Новым годом дошла очередь и до “Арбат блюз клуба” — есть такое место для любителей
