электрической цепи, всем тем господам, кому не посчастливилось оказаться с ним под одной крышей. Оно, собственно, и неудивительно: работа-то нервическая.
А был он проверяльщик опытный, расследование вел широким фронтом, с размахом – начиная от пожарной безопасности, меню в столовой и заканчивая учебным планом по математике. Излишне говорить, что нарушения находились по всем углам, куда ни погляди.
К примеру сказать, приобщенным к делу оказался составленный учителем географии Иваном Ивановичем Райхом список учеников, в котором последние подразделялись на новичков, профессионалов и рецидивистов. Все попытки Николая Петровича доказать, что географ, известный своим изысканным чувством юмора, имел в виду лишь степень задолженности учеников по заполнению контурных карт, были абсолютно тщетными. Подозрительной оказалась также сама фамилия Ивана Ивановича, с которым следователь обещал «отдельно разобраться».
Применив хорошо зарекомендовавший себя метод дедукции, Куцый выделил лишь два ключевых слова и сделал в своем потертом блокноте следующую важную запись: «Райх – рецидивист». При этом его пухлые губы звонко причмокнули и пролепетали, орошая сверкающими капельками свежей слюны стол Николая Петровича: «Вот она, зацепочка-то». От предвкушения успеха к горлу подкатил ком и сперло дыхание. Чтобы поправить положение, он схватил со стола стакан с холодным чаем, не допитым Николаем Петровичем, и одним залпом опорожнил его.
Впрочем, это было только начало.
Конфискации подверглись эпистолярные экзерсисы литератора Владлена Амбарова, в частности, его новая поэма «Думы». Последние строки поэмы «Сам – лимонница в паутине, Мирозданьем живущая сволочь» были признаны безнравственными и порочащими звание учителя словесности. Николай Петрович потерял голос, самообладание и несколько лет жизни, объясняя Куцему, что данная поэма никак не использовалась в учебном процессе.
Масла в огонь подлило и то, что Владлен Амбаров не вовремя и, главное, вслух вспомнил бессмертный рассказ Константина Станюковича «Куцый» – о ласковом беспородном псе с обрубком вместо хвоста. После этой словесной эскапады следователь Куцый стал вникать в деятельность школы с еще большим рвением и усердием.
А уж когда дело дошло до учебных планов по математике и физике, у Куцего вообще крышу снесло. И, собственно, было с чего. Справедливости ради следует признать, что вся математическая наука, при близком рассмотрении, есть не что иное, как заговор против непосвященного.
Тут уж ничего не попишешь.
По всему выходит, что североречинский расследователь, возможно, и не был каким-то исключительно злостным демоном. В пользу Куцего говорило и то, что его натуре не была чужда некая поэтичность, ибо, перефразируя великого поэта, он то и дело самодовольно повторял: «Ай да Куцый, ай да сукин сын».
К преподавательской деятельности Маргариты Николаевны Куцый особо пристального внимания не проявил. Вошел в ее кабинет во время урока, молча смерил прищуренным взглядом и, плотоядно улыбнувшись, вышел.
Правда, через пару дней в школу пришла повестка из североречинской прокуратуры с предписанием Маргарите Николаевне Северовой явиться к следователю Куцему. От прикосновения к помятой бумажке с жирным пятном у Маргариты возникло некое тягостное чувство, которое она никогда раньше не испытывала и, несмотря на свое красноречие, вряд ли смогла бы четко описать.
Николая Петровича повестка из прокуратуры по-настоящему обеспокоила и огорчила. Он сокрушался, что не может дозвониться до Ивана Григорьевича: его совет был, как никогда, необходим. Сам отлучиться из школы не мог, отправлять дочь одну в Североречинск почему-то боялся. Проблему разрешил Владлен Амбаров, вызвавшийся сопроводить Маргариту до районного центра и обещавший не оставлять ее без присмотра ни на минуту.
«С провожатым поспокойнее будет», – справедливо рассудил предусмотрительный Николай Петрович.
Всю дорогу до Североречинска Амбаров развлекал Маргариту чтением самого вкусного из свежего, пообещав ей гарантированный апофеоз эстетических наслаждений. И хотя явно или полунамеком в каждом опусе Амбарова присутствовал образ прекрасной дамы, чаще всего награждаемой эпитетом «дивнобедрая», его литературные труды никакого впечатления на Маргариту не произвели. У нее разболелась голова, и она пыталась вежливо намекнуть, что разгулявшемуся поэту пора и отдохнуть: терла вески, пару раз красноречиво зевнула, упорно глядела в сторону, – но Амбаров все не унимался.
Когда он приступил к чтению стихов из депрессивного цикла, припасенных на сладкое, она весьма демонстративно начала устанавливать новый рингтон для телефона, но ни буги-вуги, ни пасодобль не могли заглушить Амбарова, опустившегося до самых низких нот своего голосового диапазона:
На подъезде к зданию районной прокуратуры голова Маргариты уже раскалывалась от боли. Выйдя из машины, почувствовала некоторое облегчение, но результаты словесной и воздушной интоксикации (таксист безбожно курил) были налицо: синяки под глазами и нездоровая бледность.
С Куцым столкнулись в дверях. Пользуясь возложенными на него полномочиями, он указал Амбарову прогуляться, а Маргарите – ожидать в кабинете 24 на втором этаже.
Кабинет следователя Куцего представлял собой осовремененный фантасмагорический альянс серьезного бюрократического заведения и легкомысленного будуара.
Из серьезного – тяжелый сейф, крашенный ядовитой желтой краской и состоящий на службе еще с тех времен, когда его железные бока защищали пухлые дела политических процессов.
Из легкомысленного – широкий подоконник, украшенный горшком с багрово-красной геранью, оголтелая канарейка в клетке, тяжелые желтые гардины с танцующими от сквозняка кисточками и потертый диванчик, бывший когда-то одного цвета с гардинами.
Из современного – с недвусмысленным намеком на безоговорочную поддержку курса на модернизацию – портрет приятно улыбающегося президента в лыжной шапочке, решенной в цветовой гамме триколора.
Посреди комнаты стоял одинокий стол. Он казался именно одиноким, потому что сама обстановка подталкивала к мысли, что каждой душе непременно нужна пара – будь то возвышенная душа поэта или закаленная под ударами жизненных торнадо душа прокурорского работника. Когда Куцый вошел в комнату, Маргарите стало очевидно, что было в его облике что-то созвучное одиночеству побитого канцелярского стола. Куцего стало невыносимо жалко. Впрочем, чувство жалости бесследно исчезло, когда она прочитала в его прищуренных ехидных глазах самое твердое и непоколебимое намерение карать зло.
– Ну, как ваше здоровье? Как живется-можется? Как спалось? А я, видите ли, всю ночь глаз не сомкнул. Ну это так, лирика. А вопрос у меня к вам, барышня, всего лишь один. Быстро расскажете, по каким дорожкам господин хороший Иноземцев государственные средства через известную вам школу отмывал, – быстро уйдете. Если вам надо поразмышлять, так сказать – переспать с этою думкой, то мы возражать не будем – можете у нас задержаться. Такие гостьи всегда в почете.
Маргарита упорно молчала. Но вовсе не из-за того, что пожелала воспользоваться своим законным правом хранить молчание. На самом-то деле причина была в другом: ей сделалось как-то очень-очень тошновато, а вскоре пришло горестное осознание, что стоит ей просто приоткрыть свой симпатичный рот, как тут же наружу выльется ужасная неприятность. От чудовищного напряжения на глаза даже навернулись слезы.
Не обращая внимания на окаменевшее лицо Маргариты, Куцый продолжал:
– Неужели ваш дорогой папаша не взял вас, душенька, в долю? На что же куплена вся одежка? Небедно ты выглядишь, душенька… Хотя, кажется, я начинаю что-то понимать. Ты права. Дело здесь, конечно, не в папаше. По глазам вижу, что покрываешь ты не его, а господина Иноземцева. Чем же он тебя очаровал? Не красавец ведь, хотя, как говорят, неоднократно в темноте по ошибке за красавца принимаем был, – он громко рассмеялся, радуясь своей шутке и обнажая два гнилых зуба.
Еще раз хитро прищурившись, Куцый понизил голос, который теперь звучал как-то по- заговорщически:
– Я бы не советовал вам, барышня, прикрывать этого сексуального демократа. Любая связь с ним плохо скажется на вашей репутации. Вот у меня лежит заявленьице от гражданки Евдокии Сапуновой – вашей, так
