Николай Петрович, с некоторых пор не желавший посвящать Маргариту в дела щекотливые, нахмурился, но открыто возражать не стал.
– Мы должны срочно делать что-то, – голос Оболенского звучал мягко, но настойчиво. – Нам нужны гарантии того, что школа не закроется, будет развиваться. Поскольку сейчас весь бизнес Ивана Григорьевича дышит на ладан, мы должны срочно подсуетиться, сменить юрисдикцию, так сказать. У вас, дорогой Николай Петрович, есть связи в Москве. Договоритесь: пускай нас сделают филиалом какой-то московской школы. С центральным финансированием мы будем в полной безопасности. Нужно вывести школу из-под обстрела, если можно так выразиться. Хотя, впрочем, военная терминология сейчас более чем уместна. Сожрут ведь, как гусеница капусту.
– Но Иноземцев вряд ли на это согласится, – возразил как всегда осторожный Николай Петрович. – Наша школа – это его детище, а в сложившейся ситуации – последняя отдушина. Он мне сам сколько раз говорил, что будет финансировать школу до последнего.
– Вот именно последнего бы и не хотелось. Что мы будем делать, если все рухнет? Куда подадимся? Вы- то, Николай Петрович, всегда можете в Москву вернуться, а мне, коренному зареченцу, отступать некуда. Никаких тылов у меня не заготовлено.
– Да, но предпринимать такие шаги за спиной Ивана Григорьевича, не проинформировав его, в высшей степени неприлично. Мне просто совесть не позволит так поступить, – с осуждением покачал вспотевшей головой Николай Петрович.
– Совесть – штука весьма эластичная. В наше циничное время выживает лишь тот, кто умеет со своей совестью договариваться. Зачем информировать Иноземцева, если мы и так знаем, что он скажет? Тут вопрос жизни или смерти. Не до фанаберий, – вполголоса проговорил Оболенский.
– Нет, я так не могу, друг мой. У меня есть обязательства перед Иваном Григорьевичем. Более того, у меня есть принципы, которыми я ни при каких обстоятельствах поступиться не могу. Даже если это вопрос жизни или смерти, как вы утверждаете. Я абсолютно уверен, что нашей школе ничто не угрожает. Поверьте мне на слово – скоро все образуется, – смущенно молвил профессор.
– Ваши бы слова, да Богу в уши. Давайте не будем строить иллюзий. Сегодня сожгли его дом. Неровен час – подожгут школу. Нужно выбирать, что нам дороже: жизнь учеников или ваша интеллигентность, дорогой Николай Петрович. – Оболенский положил собеседнику руку на плечо. – Я полностью понимаю ваши интеллигентские условности и даже разделяю их. Мне намного сложнее, чем вам: для меня Ваня дороже родного сына (Маргарита удивилась: у Оболенского была одна-единственная дочь). Но сейчас речь идет о многих детях, о наших учениках, об их безопасности.
Выражение лица у Оболенского было какое-то зоологическое, зверячье. Слушая его, Маргарита попросту опешила, напрочь утеряв столь замечательно развитый у нее дар речи. Ей очень хотелось возразить, закричать, наконец. Но слова застревали в пересохшем горле, категорически отказываясь вырываться наружу. Неизвестно, чем бы закончился этот неприятный, занозистый разговор, если бы в комнату не вошел учитель истории, Василий Гаврилович Кудюмов.
Кудюмов находился в состоянии радостного возбуждения. Выражение на его простом мужицком лице было какое-то библейское, благочестивое.
– Чего наши-то учинили! Вот она, новая молодежь, не видевшая рабского страха. Я их зауважал! Как я их зауважал!
– Да говорите же скорее, что произошло. Не томите, друг мой! – Николаю Петровичу в полной мере передалось возбуждение Василия Гавриловича.
– Наши ученики – все как один – подписали петицию в защиту Ивана Григорьевича и направили ее президенту. И как написали! На трех листах! А как логично, как аргументированно, хотя и с грамматическими огрехами! Но это ничего, Владлен упорный, он их со временем этим премудростям научит. Зато сразу видно, что писали сами, не под диктовку. А с какими историческими аналогиями! Я доволен! Нет, я просто горд! Моисей сорок лет водил по пустыне свой народ, чтобы египетское рабство было забыто. И вот оно, наше новое поколение, взращенное нами, недостойными и рабски покорными, – и какое это поколение! Свободное! Независимое! Мыслящее! Достойное!
Маргарите показалось, что Николай Петрович таким поворотом событий был доволен. Сразу засобирался в школу – посмотреть петицию и поговорить с ребятами. Василий Гаврилович с радостью и удовольствием вызвался его сопровождать. Громко хлопнула дверь.
Оболенский удалился незаметно, даже не попрощавшись.
Маргарита осталась дома одна. На душе было тревожно. Нервно расхаживала по комнате, стараясь успокоиться. Только хуже. Набросила пальто и вышла во двор. Свежий морозный воздух сначала взбодрил немного, но уже через минуту отозвался холодной дрожью, от которой чувство щемящей, тягостной тревоги только многократно возросло. Решила вернуться в дом. Не успела закрыть дверь, как она вновь резко отворилась – на пороге стоял Дмитрий Иванович Цариотов. Он мягко улыбался, излучая спокойствие и уверенность.
Нервная дрожь незаметно покинула тело. Стало тепло.
Маргарита быстро заварила чай. Поставила на стол разного варенья, мед, пирожки с вишней и большой, еще теплый каравай.
– Не беспокойтесь, Риточка, не беспокойтесь. Я просто зашел на минутку, чтобы удостовериться, что у вас все в порядке.
– У меня все хорошо, все в полном порядке, – отвечала Маргарита неуверенно. – Не откажитесь все же чаю попить. Или, может быть, кофе?
– Ну что ж, от такого предложения грех отказаться. Чаю так чаю. Как говорят у нас в Вольногорах, какой русский не любит почаевничать.
Дмитрий Иванович отщипнул кусочек от каравая, попробовал. Смачно причмокнув, потянулся за кусочком побольше. Придвинул к себе поближе блюдо с пирожками. Сосредоточенно накладывая малиновое варенье в розеточку, заговорил:
– Я видел по дороге Николая Петровича с Оболенским и Кудюмовым. Что-нибудь случилось? Не стал их останавливать. Показалось, что они спешат куда-то. А теперь вот думаю, что, может быть, стоило предложить свою помощь? Добрый совет или просто доброе слово могут стать соломинкой, которая вытянет человека из беды. Хотя кому, собственно, мой стариковский совет нужен? Все пытаюсь помочь Ивану, а он скрытничает, не хочет меня беспокоить. Я-то знаю, как ему сейчас тяжело. А мне еще тяжелее – оттого, что он отказывается от моей помощи.
– Ване достаточно того, что вы верите в него, – Маргарита осеклась, осознав, что назвала Иноземцева слишком по-свойски, неформально. – То есть я хотела сказать «Ивану Григорьевичу».
– Ты не стесняйся меня. Ведь ты его любишь, правда? – Его круглые карие глаза мягко блестели.
Порозовевшая Маргарита хотела было уйти от ответа, но не выдержала. С кем и поделиться, если не с Дмитрием Ивановичем.
– Да, я люблю его, и он меня тоже любит. Иван считает, что ради моей безопасности об этом пока никому нельзя рассказывать. Хотя, по-моему, мне абсолютно ничего и никто не угрожает. А наши отношения – это уже настоящий секрет полишинеля.
Ее лицо из розового стало ярко-красным.
– Не волнуйся, Риточка. Если Ваня так считает, значит так и нужно делать. Он человек надежный, основательный, предусмотрительный. Прогони всякие сомнения. А мне ты можешь полностью доверять. Я никому ничего не расскажу. Даже Николаю Петровичу. Я ведь знал Ваню совсем мальчишкой. Ты не представляешь, какой он славный был, улыбчивый. Привязался я к нему всей душой, прикипел. Даже если он мне чего-то не рассказывает, я все равно непременно сердцем почувствую. И я сразу понял, что между вами что-то есть. Это хорошо. Это просто счастье великое. Свою половинку найти не каждому суждено. Как говаривала моя покойная матушка, черт не одну пару железных лаптей издерет, пока мужа и жену в одну кучу соберет.
На этих словах Дмитрий Иванович так славно улыбнулся, что Маргарита не преминула тут же улыбнуться в ответ. Посмотрев на нее взглядом внимательным и сердечным, он продолжил:
– Я искренне рад, что рядом с Ваней именно ты, Риточка. По правде говоря, я не сразу проникся к тебе симпатией, мне казалось, что ты немного заносчива и своенравна. Но по мере того, как я ближе и лучше узнавал тебя, все больше понимал, насколько ошибался в своих суждениях о тебе.
