что-то своим детям… Коль скоро я не смог стать им хорошим родителем. Как говорится, «сосед ученый Галилея был не глупее Галилея, он знал, что вертится земля, но у него была семья».
Цариотов цитировал Евтушенко с выражением, пафосно, самозабвенно. Развить тему в поэтическом ключе не позволил вновь возникший чернявый мужик. Он подошел к Маргарите и больно сжал плечо.
От его прикосновения силы ее словно утроились. Повернувшись, она вцепилась зубами в его жилистую руку, а когда он ослабил хватку, накинула ему на голову шаль, рванулась к окну-аквариуму и, отдернув штору, бросила в него стоявший рядом стул.
Во все стороны полетело разбитое стекло, а эхо разнесло по долине отчаянный женский крик, отзываясь от окон и откуда-то сверху, с крыш.
Кто-то налетел на нее сзади, схватил большой красной рукой за шею и начал душить. Все почернело, закачалось в глазах. Она почувствовала, что пол начал колебаться, проваливаться под ногами. Но продолжала кричать – последними остатками голоса – даже тогда, когда начала понимать, что ее голос уже не звучит, а как-то странно хрипит, вздрагивает и рвется.
– Рот зажимай ей, гадюке подколодной. Рот зажимай. – Чувствовалось, что Цариотов утратил свое былое спокойствие и разнервничался.
Прав был Шекспир: ад пуст, все дьяволы здесь.
События дальше развивались самым невероятным образом. На крик о помощи с дальней дачи сбежались едва ли не все жители Нагорной Слободы. На ходу вооружались, чем могли: кто топором, кто вилами, кто метлой.
Никто из напавших на Иноземцева, а их оказалось трое, не считая примкнувшего к ним Цариотова, уйти не сумел, и, если бы не прибывшая вовремя милиция, забили бы их до смерти.
Единственным человеком, безучастным к поимке преступников, была Маргарита. Она молча сидела на полу, прижимая к себе милого Ваню и укачивая его, как маленького ребенка. Взгляд ее был неподвижен, по щекам текли слезы. Когда Иноземцева увезли в больницу, она продолжала сидеть на полу, причитая, раскачиваясь и плача.
Дуся, прибежавшая на помощь одной из первых, пыталась ее успокоить, гладила по волосам, говорила теплые слова. Но слова эти не доходили до сознания Маргариты, она не понимала их.
Вскоре появился профессор Северов. Он с трудом уговорил дочь подняться и увел домой, подальше от людских глаз.
Ближе к вечеру вновь появилась запыхавшаяся Дуся. За день как-то осунулась, побледнела. Ее непобедимый румянец впервые куда-то исчез. Увидев Дусю, Маргарита сразу вскочила с постели и присела к столу:
– Говори скорее, какие новости.
– Ивана Григорьевича повезли в Североречинск.
– Зачем так далеко? – забеспокоилась Маргарита.
– Так нужно. Там лучше лечат черепно-мозговые травмы: и специалисты все есть, и оборудование. Разин поехал в больницу следом за Иваном Григорьевичем. Говорит, голова – основная проблема, плюс три сломанных ребра и кровопотеря. Но состояние стабильное, слава Богу.
– Он видел Ваню?
– Нет, не получилось. Вернее, врачи не пустили. Хотя он пытался, конечно, даже хитрости разные употреблял, пытался через окно проникнуть – но этаж высокий, четвертый. Едва не убился, бедолага. Единственно, удалось с врачами переговорить. Так вот, они говорят, что Иван Григорьевич выпутается. Ты не волнуйся, он как ванька-встанька. Сколько ни пытайся его уложить, все равно на ноги встанет.
– Я очень боюсь за него, Дуся. Мне даже страшно подумать, что будет, если…
– А ты на Бога положись и не гневи Его ропотом. Уповай на Господа, как делали предки наши и были спасаемы.
Дуся взяла в свои горячие мягкие ладошки руку Маргариты и зашептала молитву.
Маргарита понемногу успокоилась.
Когда Дуся ушла, беспокойно зашаркали мягкие домашние туфли Николая Петровича. Он вошел тихонько, деликатно – лишь бы не потревожить свою милую дочу. Со стаканом воды и тремя разноцветными таблетками, зажатыми в морщинистой ладошке. После терапии Николая Петровича Маргарита довольно быстро заснула. Вернее, будто забылась, провалилась куда-то в небытие. Пока сон окончательно не сморил ее, беспрестанно возносила молитвы, прося лишь об одном – о скорейшем выздоровлении своего любимого. А иногда обращалась не к Богу, а к Ванюше, как будто он, простой смертный, по какому-то волшебству мог ее расслышать.
«Ты только не умирай, – шептала она, глотая слезы, – я тебя буду любить всякого. Хоть увечного, хоть больного. Ты только выживи. Пожалуйста, выживи…»
Утром встала ни свет ни заря. Засобиралась в Североречинск, к милому Ване в больницу. Положила гостинцев в сумку – в основном соки и фрукты. Пасхальные угощения решила отвезти в субботу, накануне праздника.
День был грустный. Страстная пятница. Колокола на Покровской колокольне молчали и должны были вновь зазвучать только через два дня, на Пасху, – но уже радостно, возвещая жизнь вечную.
Она двинулась к двери, когда ее остановил дрожащий голос Николая Петровича.
– Не надо тебе туда ехать, Рита… Я прошу тебя… Не надо… Он умер… Сегодня утром, в Североречинске.
Все, что было потом, Маргарита помнила очень смутно. Перед глазами постоянно мельтешил заботливый отец с новыми порциями разноцветных таблеток. Впрочем, ее это совсем не раздражало. Она едва замечала его, покорно принимала таблетки, но почему-то уже не засыпала, как накануне. Ей казалось, что кто-то жизнь вынул из сердца, что душа ее совсем застыла и окаменела. Она что-то бормотала себе под нос, и иногда ей начинало казаться, что это говорит вовсе не она, а кто-то чужой, незнакомый.
Приходил врач, сказал, что состояние «аховое», предложил срочно отправить Маргариту в больницу, но Николай Петрович в тот же день увез дочь в столицу. Во-первых, потому, что не слишком доверял местной медицине. А во-вторых, весьма справедливо полагал, что ей не поправиться в обстановке, где все будет напоминать о нем, злополучном Иване Иноземцеве. Правда, прежде чем отправиться, улучил минутку – вошел в Интернет, черканул пару срочных писем, и уж потом, собрав только самое необходимое и ни с кем не попрощавшись, двинулся в путь вместе со своей беспокойной дочерью.
На прощанье окинул печальным взглядом гостиную, ненавистно зыркнул на камин, вдруг вспомнив, как Иноземцев разжигал в нем огонь, сверкая голыми пятками. Вышел на веранду, по привычке вдохнул воздуха. Но сегодня знаменитый вольногорский воздух не порадовал его, ибо был уже не хрустально-звонким, а с неприятным, въедливым дымком. «Вот вам, дорогой Иван Григорьевич, и ваши запреты жечь мусор», – прошептал он с некоторым ехидством и даже злобой. Захлопнул окно с такой силой, что затрепетали, задрожали нервной дрожью ни в чем не повинные стекла.
Все, хватит! Хорошего понемножку. В столицу, скорее в спасительную столицу, мать городов русских.
Узнав о болезни Маргариты, в Москву прилетели Алиса и Гарри, и скоро они все вместе, прихватив с собой «блохастого Бобика» (истинные слова профессора Северова), отправились в Лондон.
Истерзанная душа Николая Петровича немножко успокоилась, умиротворилась. Проводил любимую дочь в аэропорт, слезно распрощался. Дождался информации о взлете самолета. И только после этого позволил себе глубоко-глубоко вздохнуть. Словно гора с плеч! От облегчения даже глаза закрыл – так и стоял в зале
