Они шли к дедушке, долго сидели под кленами и даже, как нечаянно подглядел однажды Павлик, целовались там на скамеечке.
ГРИБКИ-ДОЖДЕВИЧКИ
Как-то зашла к нам в избу новенькая учительница, Алевтина Сергеевна. В нашу школу она приехала из города. Высокая, быстроногая, с косичками, как десятиклассница. Подступила к маме с расспросами: как вы своих детей воспитываете?
Мама растерялась.
— О чем рассказывать-то?.. Бывает, и наши ребятишки озоруют.
Увидев, что я и Клава стоим перед ней и заглядываем прямо ей в рот, мама засмеялась:
— Вот они на виду, что про них плохого скажешь?
Потом мама выпроводила меня и Клаву из горницы. Ей, наверное, было неловко при нас говорить, хорошие мы или плохие. Мы влезли на полати и из-за приоткрытой занавески стали подглядывать.
— У нас, Савельевых, и в роду детей любили... У моей матери девятеро было. Времечко тогда тяжелое стояло. Не ровня нонешнему. Разруха да голодуха. А тут в наш дом еще и смерть, как хорек в курятник, повадилась ходить. Полсемьи померло.
Мама задумалась, разглаживая на коленях полушалок.
— А теперь жизнь полегче. Теперь чего ж не жить да не рожать?! — Глаза мамы блеснули молодо и гордо. — Говорят мне: вот скоро вырастут, Марусь, твои дети, разъедутся, разлетятся. В избе потише будет. Покой обретешь. А у меня только и радость, когда все дети рядышком, в сборе...
— Вы что чаще применяете: убеждение или наказание? Что больше в ходу — ремень или слово? — заглянув в свою тетрадку, спросила учительница и зарделась. Мочки ушей стали у нее красными, как сережки у петуха.
— Детей наказывай стыдом, а не битьем и угрозой. — Мама замолчала, припоминая. Потом улыбнулась: — Сереже, отличнику-то нашему, всего тринадцать, но и ему прошлым летом в каникулы мы работенку подыскали. Помогать Павлику колхозных телят пасти. Целый день Павлик на солнце, никуда не отлучись: на кого гурт оставишь? Вот и послала Сергея я в поле, в подсменщики. А он в гречихе спрятался. Дать бы ему ремня. Но отец вечером усадил его рядышком и говорит: «Скоро в школу, Серега, товарищи твои в новых пиджаках пойдут, а ты какой наденешь? Старый с заплатками? И скажут люди: что ж ты, Серега, все лето за воробьями с рогаткой пробегал, неужто дела путного не нашел?» Так урезонил его, что Сергей без ремня заслезился...
— Значит, больше пользуетесь методом убеждения, — сказала Алевтина Сергеевна и что-то пометила в тетрадке, с удовольствием вывела какую-то загогулину, будто пятерку маме поставила.
— Все бывает. — Мама пожала плечами. — Бывает, и прикрикнешь. Не без этого... Но материнский-то гнев, скажу, что весенний снег: и много его выпадет, да скоро растает. Родная мать и высоко замахивается, да не всегда бьет... А с ребятишками так: подрастают и сами нянчат друг дружку под моим приглядом. У нас тут все няньками по очереди побывали.
— Вы, конечно, прибегаете к методу принуждения? — допытывалась потихоньку учительница.
Мама покосилась на тетрадку, развела руками:
— Я не знаю... Какие тут методы? Глядят дети на нас, родителей, ну и понимают, что к чему. Видят: нам нелегко. Жалеют, помогают...
Мама смолкла. Немножко посидела молча. Учительница была не совсем довольна.
— Хотелось бы поконкретнее, Мария Васильевна, — просяще заговорила она. — О режиме, о личном примере родителей... Может, мне детей спросить?
— Пожалуйста. Думаете, я скрываю, неправду говорю? — заторопилась мама. — Коля, Клава! Вот они, спросите у них. А вечером можете и взрослых поспрашивать.
— Мария Васильевна, вы меня не поняли. Я ничего такого не думаю. — Учительница опять вспыхнула, заалела лицом. — Хотелось бы поподробнее, с примерами ваш опыт показать. Мне поручили...
Но мама уже скликала нас:
— Коленька, Клава! Идите сюда.
Второклассница и пятиклассник, мы встали перед учительницей, смущенно уронив головы. Как и мама, на ее вопросы отвечали не так, как надо, и потом смолкли.
— Растут детки, как грибки-дождевички, — выручая нас, с улыбкой сказала мама и обеими руками легонько прижала меня и Клаву к груди.
Клава ухватилась за ее слова, точно за подсказку.
— Мы как грибки! — сказала она и с укором взглянула на учительницу: что-де, спрашиваете, когда все и так ясно.
Я долго потом думал, что мы вправду растем сами по себе, как грибы под теплым дождем. Долго. Пока не появились собственные дети.
ХЛЕБ
В городском доме, где я теперь живу, есть у меня дружок — восьмилетний Стасик. Смышленые, чистые глаза, звонкий голосок, упрямый лоб и губы. Его распирает от любопытства ко всему на свете, при встречах он тормошит меня расспросами.
Как-то подсел и спрашивает: «Что такое голод?» Не тот, когда набегаешься, есть хочешь и мама хвалит за аппетит. А другой, настоящий, когда люди умирают.
— Представь, — объясняю я Стасику, — входишь ты на кухню, а там пусто. И в кастрюлях, и в тарелках ничего нет.
— Тогда я просто хлеб пожую.
— Но и хлеба нет.
— А я сбегаю за ним в магазин.
— В магазине его тоже нет.
— Я в другой магазин...
— Но и в другом, и в третьем, во всех магазинах нет хлеба.
Стасик обескуражен. Он хмурит брови, потом радостно вскрикивает:
— А я в деревню бабушке Фене напишу. Она привезет. Они там во какие буханки пекут! — Стасик обеими руками широко обнимает воздух.
— Но и в деревне нет. Представь, что и там, где живет твоя бабушка, и в соседних деревнях пусты магазины и печи. Нигде нет хлеба, — безжалостно говорю я.
— Так не бывает. — Стасик смотрит на меня недоверчиво, будто я обманываю его. Как ловко и находчиво убегал он от голода, несся на крылышках фантазии! И вот его настигли, потому как бежать дальше некуда. Бежать и искать бесполезно: хлеба нет нигде!
— Так не бывает, — упрямо повторяет Стасик.
Я хочу согласиться с ним, не поверить самому себе. Но как сокрушить свет памяти?! Как отнять права у прошлого?
...Помню, как я шарил в кухне, чулане, обнюхивал пустой сусек, бегал на другой конец деревни к занесенной снегом пекарне и с надеждой заглядывал в ее черные немые окна, как просил маму сходить за хлебом к соседке тете Ксении или еще куда-нибудь, к кому-нибудь.
Я хотел хлеба и был упрям в своей просьбе. Я помнил, как осенью мимо нашей избы везли и везли в телегах мешки с зерном. Много хлеба! Неужто нельзя было хоть немножко оставить нам, ключевским мальчишкам?!
— Потерпим, ребятки... Фронт бы накормить, войну бы перемочь, а там всего вволю будет, ешь чего душа пожелает, — утешала нас мама, когда мы смотрели на нее голодными глазами. Она дробила плитку
