Царила такая мертвая тишина, что было слышно, как трещали от зноя деревянные перегородки стен.
Женщины тянулись вперед, чтобы взглянуть на Сару, и делали замечания по поводу ее наружности.
— Говорили, что она прямо красавица!
— Это просто ходячая фраза по поводу всех нарядных женщин!
— Сейчас в ней нет ничего красивого!
Однако большинство было настроено благосклонно. Трагическая развязка этого сложного романа импонировала. Кроме того, многие лично знали и любили приветливого и изящного Кэртона, а сравнительно недавнее появление Сары тоже не осталось незамеченным: ее несчастный брак, высокое общественное положение, красота и богатство давали материал для обогащения газетных издательств.
Появление знаменитого Лукана, в качестве свидетеля, в свою очередь, произвело сенсацию.
К его показаниям прислушивались с особенным вниманием. Лукана все любили, потому что, даже достигнув славы, он не забывал своих прежних скромных клиентов; разница заключалась лишь в том, что теперь он лечил их совсем даром.
Он, как и Дэволь, пробился из низов общества, помнил это и никогда не разыгрывал из себя «аристократа»; его точные бесстрастные показания били гораздо дальше показаний доктора, который первый осмотрел Шарля.
— Лукан знает свое дело, его не проведешь, — таково было общее мнение публики и присяжных.
«Уж если этот не принесет нам счастья…» — вздыхал про себя Колен, нервное напряжение которого достигло последних пределов.
Когда Дэволь приступил к защите, он замер и весь превратился в слух.
То страстный, то растроганный, то деловитый, то иронизирующий голос Дэволя гремел, потом понижался до шепота, потом снова гремел…
«Он, кажется, никогда не кончит, — тоскливо думал Колен, — длинные речи только утомляют присяжных».
Теперь он смотрел на Дэволя почти с ненавистью, с той ненавистью, которую испытывают нервные люди к тем, кто подвергает их терпение слишком долгому испытанию.
— Боже мой, когда же будет конец?
Точно по команде Дэволь умолк; защита сказала свое слово.
Сару окружили люди, которых она видела в первый раз в жизни, поили ее чаем, выражали ей свое сочувствие, закидывали ее вопросами.
Она растерянно взглянула на Колена, не будучи в состоянии произнести ни слова.
— Все обстоит благополучно, — прошептал он ей, — через несколько мгновений вы будете свободны!
Но время точно остановилось, и им снова овладел такой безумный страх, что он отошел от Сары, не спуская глаз с роковой двери.
Лукан, в свою очередь, старался ободрить Сару; его суровое лицо выражало глубокое сочувствие.
Темнело; летний вечер сменился ночью.
— Пора обедать, — невольно пришло на ум Колену, но тут же его охватило глубокое отвращение и к своей роскошной столовой, и к своей экономке, и даже к запаху изысканных яств.
Зазвенел колокольчик.
— Соберите все свои силы, — бодро сказал Лукан, между тем как слезы градом струились по его лицу. Глядя на него, Сара вспомнила (в критические моменты жизни мы часто вспоминаем ничтожные мелочи), что где-то читала о каком-то народе, который плачет, бросаясь в бой, и у которого слезы — результат душевного подъема, а не слабости.
— Год одиночного заключения, — возвестил голос через внутреннее окошко. В глазах у Сары заходили красные круги.
Точно издалека донесся до нее гул толпы, подобный вздоху, потом резкий голос Лукана, обнимавшего ее за талию.
— Она должна остаться здесь на эту ночь, иначе я не отвечаю за ее рассудок. Я имею право требовать этого.
Ее долго водили по каким-то бесконечным коридорам, пока она не очутилась в крошечной каморке, где уже ждала ее надзирательница, другая. Заботливые руки раздели и уложили ее в постель, внимательно подоткнули под нее одеяло. Лукан протянул ей стакан с лекарством, и она невольно обратила внимание на контраст между прозрачным стеклом и его загорелыми пальцами.
— Год промелькнет незаметно, и мы с Коленом сделаем все возможное, чтобы смягчить вашу участь. Клянусь вам в этом! Теперь примите лекарство и постарайтесь заснуть.
Колен поджидал Лукана у порога камеры.
— Возьмите себя в руки, ради всего святого, — воскликнул Лукан с раздражением. — Я не надеялся на такой снисходительный приговор: ей грозило пять лет одиночного заключения. Послушайте, Колен, если вы будете так распускаться…
Он сам отвез Колена домой.
Вкусный обед, заботливая воркотня экономки, которая уже знала о приговоре и укоряла его в малодушии… Он прошел к себе в спальню. На ночном столике лежала библия.
— Если она будет слишком страдать или заболеет, я заговорю.
Сара проснулась на следующее утро совершенно разбитой физически, но удивительно спокойной.
Судьба ее решилась.
Всего один год! Что такое, в сущности, один год? Он промелькнет незаметно.
Она оделась и выпила кофе.
Один год!
Неужели ее любовь не стоит жертвы одного года? Для любви не существует времени!
Сара не понимала, что время имеет реальность только тогда, когда воспринимается отдельными моментами; вне этого нет времени…
Она много читала об одиночном заключении и всегда жалела заключенных.
Но это была какая-то неопределенная жалость.
Только теперь, когда она сама оказалась изъятой из жизни на целый год, она поняла, какое большое значение играют в нашей жизни повседневные мелочи.
Во время длинного переезда из арестного дома в тюрьму, которая находилась на окраине города, ее все время преследовала мысль, что она целый год никуда больше не поедет, не услышит ни замирающего хлопанья дверцы, ни грохота мотора, ни одного звука уличной жизни. Не увидит даже витрин магазинов.
Она не была любительницей «глазеть в окна магазинов», но тем не менее эти магазины играли свою маленькую, незаметную роль в ее жизни.
А когда мотор случайно остановился около водосточной канавы, она с нежностью посмотрела на буйные побеги травы по краям этой канавы; такие симпатичные, ярко-зеленые кустики!
Который из королей, на пути к эшафоту, тоже ощутил острый прилив отчаяния при виде колеблемой ветром травы?
Через несколько мгновений все эти мелочи перестанут для нее существовать, хотя и останутся на своих местах.
Она вступала в противоестественные условия жизни и уже предвкушала ужас одиночества. Губы ее задрожали, и она, точно ища помощи, взглянула на Лукана. Чтобы не потерять самообладания на глазах у конвойных, которые поглядывали на нее украдкой с живейшим любопытством, она решила не смотреть больше по сторонам.
Но и это не помогло: будущее путало ее, как темнота путает ребенка, и подобно тому, как самолюбивый ребенок старается набраться храбрости, она возбуждала в себе мужество отчаяния, которое утомляет нервы еще больше, чем нравственное угнетение. Она с трудом сдерживала слезы. Хотя бы одно
