— Не уходите, пожалуйста, не уходите!
Добрый человек был потрясен этим зрелищем: он привык к закоренелым преступникам, истеричным и аффектированным, а эта женщина-ребенок смотрела на него такими жалкими глазами. Тюремный доктор тоже нанес визит Саре и тоже пришел в ужас от ее нравственного состояния, несмотря на то, что по самому роду своих обязанностей давно привык к жестокому хладнокровию.
На следующий же день Сару перевели в другую камеру, а через час после ее переселения туда вошла еще одна женщина.
Она взглянула на Сару и засмеялась, обнажая очень белые зубы между очень накрашенными губами.
— Вот нас и пара, — сказала она.
Голос ее звучал вульгарно, а внешность производила, выражаясь мягко, странное впечатление.
У нее были выкрашенные в пепельный цвет волосы, концы которых были гораздо светлее корней, прекрасные светло-голубые глаза с до того подведенными ресницами, что тушь отваливалась от них кусочками, образуя на ее щеках подобие родимых пятен, очень напудренное лицо и губы в виде двух ярко- красных полос.
Очевидно, даже в тюрьме она продолжала заботиться о своей наружности.
— Ну, вот и прекрасно, — снова заговорила она, — я знаю, кто вы такая, и думаю, что вы знаете, кто я.
Сара отрицательно покачала головой.
— Да у вас никак тюремная лихорадка, душечка! — продолжала новоприбывшая. — Первым делом теряют голос. Многие страдают этим. Только не я! Надо что-нибудь поэнергичнее, чтобы заставить меня замолчать.
Она подошла к Саре, и смешанный запах мускуса и пачули стал еще приторнее.
— Я читала про вас в газетах. Мне очень жалко вас, душечка.
Она положила свою мягкую руку на плечо Сары.
— Как это вас угораздило укокошить его? Я только слегка пырнула Ческо ножом, а Богу известно, что он заслуживал большего.
Она уселась рядом с Сарой по-турецки, маленькая, плоская и гибкая, с мальчишескими движениями и мальчишеским выражением лица.
— Не хочется говорить, раз вы не отвечаете, — заметила она, щуря свои голубые глазки. — Вы чистокровная графиня? Мне на редкость повезло: я еще никогда не имела дела с графинями!
Она заглянула Саре в лицо и неожиданно обняла ее за шею.
— Очухайтесь, моя курочка! Вы и на меня нагоняете тоску.
— Мне очень жаль, — равнодушно проговорила Сара.
— Ну, молчите, молчите, если не можете говорить. Меня зовут Кориан, а вас я так и буду звать графиней. Это звучит очень красиво!
Она прошлась по камере.
— О, родные места! Положительно мне здесь нравится, — сказала она. — Я к ним привыкла. H всегда отсиживаю за одно и то же. И всегда мне кажется, что я бью мерзавцев. Впрочем, может быть, все люди мерзавцы! Я не верю, чтобы существовал хоть один человек совсем благородный, я хочу сказать — благородный и внутри, и снаружи, и умом, и сердцем! Ведь даже самый лучший сорт, те, которые сочетаются браком на всю жизнь, и те путаются с другими. Я в этом уверена, мы все такие! Прямо непонятно почему, если верность такая привлекательная черта характера, мы все-таки с самого рождения имеем склонность блудить? Точно дети, которым хочется того, чего нельзя. Это общее правило и для аристократов и для простонародья, для вас и для меня — мы все попадаемся на это. Вот он, Ческо, — прибавила она таинственно, извлекая откуда-то маленькую фотографическую карточку. — Я ему посчитала ребра; надеюсь, что это его успокоит! Ведь он тенор, а я нарушила правильность его дыхания. Вот ему и придется посидеть спокойно и подумать обо мне. Замечательный голос, надо отдать ему справедливость, от которого дрожат поджилки и мороз пробирает по коже! И ведь красив, не правда ли? На десять лет моложе меня, но это не имеет значения, когда любишь по-настоящему. Мне 34 года, но я выгляжу и всегда буду выглядеть моложе. Пребывание в тюрьме всегда молодит меня. Я и худею здесь и отдыхаю.
Она прошлась по камере, мурлыча какую-то песенку, потом проделала балетный пируэт.
— Когда мы с Ческо танцуем, мне кажется, что у меня вырастают крылья. Особенно хорош танец любви, который у нас в моде, очень хорош! Он приманивает публику, как сливки кошку. Чем больше даешь, тем больше просят. Мы с Ческо умеем доставить ей удовольствие. Мы хорошая пара: он — совсем черный, я — совсем белая. И танцует он прямо великолепно! Я научила его танцевать. И вдруг он влюбляется в Мими, эту маленькую дрянь, которая приехала из Нью-Йорка и которую я сама вытащила из грязи. Я живо спровадила ее туда, откуда она пришла. Мне постоянно приходится сидеть здесь только за то, что я оберегаю мою собственность. Правосудие преследует вас и когда вы берете чужое, и когда вы отстаиваете свое.
Наконец, она угомонилась и присела на свою койку, опираясь локтями на колени и положив свою острую мордочку на сложенные руки, которые, как это часто бывает, выдавали основные черты ее характера: маленькие, с широкой ладонью и тонкими пальцами, из которых большой был совершенно вывернут наружу, они свидетельствовали об ее алчной натуре, упорной в достижении намеченной цели.
Саре она и нравилась и не нравилась; во всяком случае, это было живое существо, которое двигалось и говорило, чудесным образом нарушая мертвую тишину.
— Вы, наверное, очень красивы, не здесь, конечно. Воображаю, как хорошо вы жили до сих пор! Расскажите.
Саре было неловко уклониться от этого прямого вопроса.
— Мне не хотелось бы вспоминать… — сказала она.
— Разве можно забыть?
Эта простая фраза установила первый душевный контакт между Сарой и маленькой танцовщицей: Сара тоже чувствовала, что не вспоминать — еще не значит забыть. И, несмотря на отупение, которое только и спасло ее, притупляя ее страдания, в глубине ее души таились, точно побеги под покровом снега в суровую зиму, обрывки воспоминаний, которые пробивались иногда наружу, и тогда она думала о прошлом сознательно; бессознательно она была всегда во власти этих воспоминаний.
И теперь она мысленно перенеслась в вестибюль своего дома с мраморным мозаичным полом и расписанными стенами, с громадными зеркалами от пола до потолка, которые привез откуда-то еще дедушка Коти, на деревянную пологую лестницу, первая площадка которой была уставлена сиденьями в стиле ампир с несколько полинявшей розовой обшивкой и итальянским столиком с инкрустациями посредине, в коридор, который тянулся по обе стороны этой площадки, направо — до ее апартаментов, налево — в половину Коти.
Ей вспомнилась ее собственная комната, отделанная под слоновую кость, глубокие кресла, обитые ситцем, на котором нелепые разноцветные попугаи порхали среди ветвей вистарии, грациозный лакированный письменный столик с золотыми украшениями…
Прошлая осень была очень суровая — и Гак часто подавала ей чай в этой комнате. Как хорош был ее чайный китайский сервиз с чашками в виде скорлупок нежного палевого цвета, который Коти подарил ей, когда был еще женихом…
Чай, настоящий чай, изящество и уют, весь комфорт, необходимый для щепетильно чистоплотной женщины!
Она с отвращением оглянулась: в камере пахло гнилью и было далеко не чисто.
Ее тошнило не только физически, но и нравственно; десять месяцев в этой обстановке, целых десять месяцев. Она всплеснула руками и вздрогнула, оцепенение проходило, уступая место отчаянию.
— Я сойду с ума, если останусь здесь, — промелькнуло в ее голове, и только в эту минуту она заметила, что нервно ходит взад и вперед по камере. Она остановилась.
Кто-то вздохнул позади нее, и она вспомнила о Кориан, которая с ужасом смотрела на нее со своей кровати.
— Я испугала вас? Мне это очень неприятно, — сказала Сара, подходя к танцовщице.
