с тех пор, как ее не стало.
«Какая она была хорошенькая, – подумал он, – такая же красивая, как на портрете».
К нему опять вернулось сознание обрушившегося на него несчастья.
К чему вспоминать!
За последнее время он выработал в себе особую сноровку: когда он не хотел о чем-нибудь думать, он как-то захлопывал в своем мозгу особую дверку и не пропускал в нее назойливых мыслей. Так он поступил сейчас.
Это было необходимо, иначе сознание своего одиночества подступало к нему со всех сторон, и это было ужасно. Иногда, впрочем, и эта уловка не помогала, и мрачные призраки протягивали к нему из темноты свои руки.
Он стал смотреть в парк, над которым раскинулось темное небо, усыпанное звездами, как драгоценными камнями.
В течение своего пути он ставил перед собой цель вновь заняться своими фермами, вести хозяйство и жить только для этого. Теперь ему было приятно сознание, что он может все это осуществить.
Внезапно ему вспомнился Паскаль. Ему показалось странным, что его чувство к Паскалю не изменилось. Пан совсем не подходил к его теперешнему настроению, вот Чарльз – другое дело; его бы он повидал с удовольствием.
Гревиль сказал Джи с лукавой улыбкой:
– Его пример отнимает всякое очарование, которым окружают «разбитые сердца».
– Он атрофирован, – быстро ответила Джи. – Это трагедия, и я не нахожу в этом ничего забавного.
Ее страшно тревожила мысль о том, что будет дальше; она мучилась за Рекса и за Дору, которую она тоже успела искренне полюбить. Она знала, что ей придется очень скоро поднять вопрос о своем отъезде, и не могла примириться с тем, что ее любимец Рекс будет находиться в зависимости от такого отца.
Всю ночь она пролежала без сна, а утром, лишь только она начала засыпать, – так, по крайней мере, показалось бедной Джи, – пришел Рекс.
Он приходил к ней каждое утро, когда ей подавали чай, и сегодня, по своему обыкновению, явился босиком в своей пижаме.
– Мне нравится, как у вас пахнет, – сказал он, вступая в разговор, – в вашей комнате пахнет, как и от вас самой, сандаловым деревом и цветами.
Он соскользнул со своего стула, немного прихрамывая, подошел к ее туалетному столу и попрыскал на себя из пульверизатора жасминовыми духами.
– Я люблю смотреть на вас, когда вы в постели, – заметил он. – Вот Эмилия – совсем другое дело, она в постели прямо страшная.
– В самом деле? – рассеянно сказала Джи.
– Да, в самом деле; у нее в волосах бумажки, а вы такая прелесть!
– Ты льстишь мне.
– А разве вы это не любите? – спросил он, запуская ложку в вазочку с вареньем.
Джи рассмеялась; он был такой забавный, и все в нем было так мило и естественно.
Он посмотрел на нее, облизывая ложку.
– Ну, вот это хорошо; я страшно люблю, когда вы смеетесь: у вас глаза блестят как черные звездочки.
– Разве ты когда-нибудь видел черные звезды? – спросила Джи, делая вид, что рассматривает письмо.
– Нет, но я могу их себе представить.
– Ты можешь еще что-нибудь представить себе похожим на черные звезды?
– Да, зрачки глаз Доры. Дора хорошенькая, на нее тоже приятно смотреть.
– Мой друг, ты рано начинаешь!
– Что рано? Можно съесть еще сухарик?
– Да, но ты испортишь себе аппетит к завтраку.
– К нашему завтраку не дают сухариков и такого варенья, так что это ничего.
Съев сухарик, он спустился немного со стула и припал головою к плечу Джи. Эта детская ласка обдала ее волной нежности.
– Почему вы выбрали эту лиловую шелковую кофту? – спросил он, теребя оборку ее жакетки. – И отчего в ваших волосах бант такого же цвета?
Джи рассмеялась:
– Милый мой, я стара и все-таки, как и в молодости, хочу казаться красивой. Даже больше, чем в молодости. И оно так и должно быть. Ты знаешь, наше тело – в некотором роде храм, и мы должны заботиться о его красоте. Что касается моего, я забочусь, чтобы от него пахло духами, которые ты любишь, и украшаю его лиловыми лентами.
– Храм… – задумчиво сказал Рекс, рассматривая свои ноги. – Джи, а какие у меня украшения?
– Тебе, кажется, очень нравится твое пальто и темно-синий галстук, который мы купили в Париже.
