ровной и однообразной пансионской жизни. Они не скитались по Европе одиннадцать лет, они не катались верхом, не плясали, не учились в каждой столице понемножку, их не баловали с утра до ночи, не баловал человек щедрый, с широкими замашками, человек, который жил с небрежной грацией, что само по себе заменяло целую систему воспитания. Из виллы в голубом и золотом Сорренто, из апартаментов в Вене и Будапеште, в Париже, Гамбурге и Риме — попасть в тесный пансион, в рамки узкой дисциплины и духовного убожества!..
— О чем это вы задумались, скажите, пожалуйста? — спросила Тото.
— Я думал о вас, — был ответ.
Глаза их встретились на мгновение. Темпест выдержал ее взгляд и вдруг увидел, что нежная краска медленно заливает стройную белую шейку Тото. Сердце его бешено забилось, и он отвел глаза.
Он упорно смотрел в сторону, упорно разговаривал с Карди и Вероной, но все время ощущал близость Тото.
Позже, когда Верона и Тото вышли и они вдвоем с Карди непринужденно болтали за стаканом вина, он ловил себя на том, что снова и снова возвращается к моменту, когда взгляды их обнялись, пытался разобраться в этом.
Сейчас, как и раньше, с первой встречи с Тото, он чувствовал, что его влечет к ней и что вместе с тем в душе шевелится смутное чувство стыда. И, отдавая себе отчет в своем увлечении, он в то же время понимал, почему не должен увлекаться.
Тото, в конце концов, ребенок, и ребенок очень неосведомленный.
Но именно поэтому разбудить ее было бы изумительно!
От этих мыслей его отвлек голос Карди.
Тот подошел к больному вопросу, бросив недовольным тоном, не вынимая изо рта сигары:
— Может быть, и в самом деле эта затея со школой — ошибка?
Карди нагнулся вперед. Сегодня он выглядел старше обычного; морщинки залегли вокруг ясных глаз. Он говорил очень медленно, уставившись в блестящую поверхность стола:
— Скажи мне кто-нибудь полгода тому назад, что случится то, что случилось, я рассмеялся бы ему в лицо. Я был уверен, что уже справился с тем, что разбило мою жизнь. Как я был глуп! Мужчина не может забыть женщину, раз он расстался с ней, продолжая любить ее. А я расстался с Вероной, любя ее до безумия. И она это знала, оттого и позвала меня снова. Как медленно ползли поезда и пароходы, когда я ехал в Лондон, Ник! За время моего переезда — четырнадцать лет разлуки стерлись. Их словно не бывало. К Вероне спешил опять юный влюбленный. Не умею объяснить, но это так. И с той поры, кто бы ни становился на пути, возбуждал во мне только раздражение. Трусливо, недостойно, если хотите, но это так. Устраиваться по-семейному казалось нелепо. Это связывало бы по рукам и по ногам. Мужчина должен постепенно развивать в себе отцовские чувства; меня же исключительные обстоятельства вдруг сделали отцом, и теперь, в нормальной обстановке, я оказался не на высоте.
Он вскочил на ноги так стремительно, что стаканы перевернулись.
— Довольно. Пойдем к ним. Он смотрел на Темпеста.
Тем временем подошли Бобби и Чарльз Треверс; Бобби разглагольствовал, оплакивая отъезд Вероны.
— Без вас здесь будет ад настоящий, — жалобно кощунствовал он.
Верона улыбалась ему. Освещенная огнем камина, она казалась очень молодой и необычайно золотой. Бобби смотрел на нее с обожанием. Она же перевела взгляд на Темпеста и слегка нахмурила брови.
— Посидите возле меня, Ник, — подозвала она его и немного подвинулась, освобождая ему на диване место рядом с собой.
Темпест сел, зажав руки между коленями и обернувшись к Вероне в профиль.
— Ник!
— Верона!
Он глянул на нее с усмешкой.
— Вы считаете меня очень жестокосердой и очень упрямой?
— Я считаю, что у вас голова Венеры и что вам безраздельно принадлежат сердца всех, попадающих в поле вашего зрения!
— Лестно, но неубедительно! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
Темпест засмеялся.
— Отвечу вопросом на вопрос. Когда мать не бывает матерью?
Верона вскинула белые веки и заглянула в его веселые, немного дерзкие глаза.
— Никогда не умела разгадывать загадки.
— О, это не загадка. Ответ — вывод, сделанный на основании фактов. Сказать?
Он нагнулся, взял ее руку и, целуя, шепнул:
— Когда она жена.
Он выпрямился, постоял, с улыбкой глядя вниз на Верону, затем с легким поклоном отвернулся и перешел через комнату к Тото.
Верона провожала его глазами, и выражение в них было странное.
Она прислушивалась к голосу Темпеста, но он проговорил что-то быстро и вполголоса, после чего вместе с Тото вышел на веранду.
Верона вытянула на диване маленькие ножки в атласных туфельках, запрокинула голову и улыбнулась Бобби, для которого ее диван, как магнит для иголки, имел неотразимо притягательную силу.
В саду было прохладно и темно; пахло дождем, вверху слабо шелестели листья, напившиеся после долгой засухи; плеск волн доносился едва слышно, сливаясь с шорохом листьев и лепестков.
Темпест предложил Тото сходить за Давидом, но, выйдя в темный пахучий сад, остановился; его сигара горела красной точкой.
Тото сказала нерешительно и совсем тихо:
— Сюда надо идти…
И услыхала голос Ника:
— Не надо никуда идти пока… Побудем здесь. Из освещенной комнаты плыла музыка. Верона пела: 'Четыре утки на пруду…' Слова неслись во мраке, одно за другим, безукоризненные, божественно модулированные.
И вдруг, когда музыка оборвалась, Тото сказала:
— Я буду помнить… сегодняшний вечер… годами… со слезами вспоминать… этот смешной садик. Сегодняшний вечер проводит границу — за ним начинается для меня новый мир.
— Год пройдет быстро, — ответил Темпест и тут же готов был избить себя за банальную фразу, так как почувствовал, что Тото тотчас 'ушла' от него, спряталась в себя и, как он предвидел, уже чужим голосом спросила:
— Не пойти ли нам отвязать Давида?
Они пошли в темноте, к которой уже привыкли, к сараю, где спал Давид.
Двери были открыты, и они слышали, как он от радости колотил по земле хвостом, узнав шаги Тото.
В сарайчике этом держали цветы в горшках, и теплый воздух был насыщен запахом гвоздики и фиалок.
Темпест зажег золотую зажигалку, и пламя отразилось в янтарных глазах Давида и бросило серебряные отблески на его эбеновую шкуру.
Как только Тото отвязала его, он выскочил в сад. Темпест потушил зажигалку и сказал пересохшими губами:
— Тото, если я… если я приеду в Париж, можно мне прийти повидать вас?
И бурная радость охватила его, когда он услышал в ответ:
— Вы хотите… вы приедете? О, вы не понимаете… Я буду жить в ожидании… Когда вы приедете?
Ему безумно хотелось сказать: 'На следующей неделе'. Но он хрипло выдавил:
— Скоро, вероятно.
Сейчас в этом дружественном, обнимавшем их со всех сторон сумраке, в сладком аромате цветов ему
