время надо было разговаривать и отвечать, хотя бы не было к этому ни малейшего желания. Писать Карди удавалось не часто, так как он с Вероной все время переезжал с места на место. И все свои надежды Тото возлагала на то, что, согласно своему обещанию, он как-нибудь завернет в Париж.
И вот однажды вечером, в туманный пронизывающий день, пришло от него письмо, в котором говорилось:
'Не везет, — мы не попадем совсем в Париж, — уезжаем вместо этого в Нью-Йорк с целой кучей народа: твоя мать прихворнула и находит, что морское путешествие скорее всего поможет ей поправиться. О том, чтобы зимовать здесь, она, разумеется, и слышать не хочет. Возможно, что мы доберемся и до Южной Америки'.
'О том, чтобы зимовать здесь, она и слышать не хочет', — прошептала Тото, глядя в окно на уныло бредущую толпу, на уныло садящийся туман, на мокрую улицу, мокрые иззябшие дома.
А сейчас всего ноябрь, начало ноября, и они не вернутся раньше примерно марта.
Полгода почти.
Она думала о том, как медленно проходит здесь время, не проходит — тащится. Викторин уедет домой на три месяца, как только поправится. А кроме Тото, она у мадам Ларон единственная воспитанница- англичанка.
Тото пришла в голову блестящая мысль.
Она побежала просить позволения послать телеграмму отцу, который отплывает в Америку.
Одной из учительниц было поручено сопровождать ее. Тото телеграфировала:
'Пожалуйста, пожалуйста, разрешите мне поехать к Скуик до вашего возвращения. Тото'.
Весь следующий день она с часу на час ждала ответа, на второй день рассчитывала найти телеграмму среди поданных ей писем. Ничего. Целыми днями она ждала, надеялась, приходила в отчаяние и с вечера снова начинала надеяться.
Неделю спустя ей вернули ее телеграмму: она не была вручена, так как не удалось установить местопребывание адресата.
И в тот же день приехал Джонни Холуэй.
Когда он вошел, Тото сидела в гостиной, безнадежно зубря французскую грамматику под руководством одной из преподавательниц; она говорила по-французски почти безукоризненно, но и не подозревала, что существует грамматика. Сейчас она с трудом пробиралась по ее дебрям, смутно отдавая себе отчет в бессмысленности затеи: заучивать наизусть правила, с которыми она практически давно освоилась без всяких усилий.
Холуэй был крупный мужчина, не имеющий ничего общего с тем образом его, который создало воображение Тото; красива в нем была мощная фигура, а лицо подкупало живостью и даже задорностью выражения; очень смуглый, не очень хорошо одетый, он, по мнению Тото, совсем не отвечал тому типу мужчин, который должна была бы выбрать Викторин. Тото рисовала себе обожаемого Джонни в духе Бобби Уолкера — одним из несметной рати юнцов, безукоризненно одетых, идеально выбритых, покупающих свои галстуки лишь у такого-то, свои жилеты там-то и знающих Bmirlington Arcade лучше, чем собственное имя.
На Холуэе рубаха была, конечно, не по особому заказу — довольно было взглянуть на мягкий воротничок, — и синий костюм не сидел как влитой. Взгляд его мимоходом задержался на Тото, затем он повернулся и раскланялся перед входившей мадам Ларон.
Он вручил ей письмо и на довольно сносном французском языке, хотя и не без запинок, объяснил, что ему поручено как можно скорее отвезти мисс Керр домой.
Мадам Ларон начала с того, что Викторин была больна.
— Больна? — резко вырвалось у него.
— Но уже поправляется, — продолжала мадам Ларон тем же ровным тоном. — Я пошлю за ней.
Викторин вошла совсем неподготовленная и увидала Холуэя.
У нее вырвался хриплый возглас, она зашаталась. В одну секунду Холуэй был подле нее и подхватил ее на руки, не обращая внимания на присутствующих.
Держа ее на руках, как ребенка, он обратился к мадам Ларон:
— Меня ждет внизу автомобиль. Я заберу Викторин с собой позавтракать, если позволите. Позже мы заедем за ее вещами.
Они сидели в автомобиле, раньше чем мадам Ларон успела запротестовать.
Вернулись они в сумерки с розами и шоколадом для Тото и просили отпустить ее пообедать с ними.
— Мсье Холуэй — жених Викторин, — объяснила мадам Ларон еще за завтраком. — Он приехал из Румынии, где ему очень повезло в делах.
Викторин сообщила Тото головокружительную, божественную новость, пока они одевались к обеду:
— Это так необычайно, что просто неправдоподобно, а все-таки — правда! Через месяц наша свадьба. Ты должна непременно приехать. Я это устрою. О Тото, представь себе! Рудник — нет, не рудник, нефтяной фонтан — или еще иначе: Джонни купил участок земли, а там оказалась нефть — никто не знал, — и теперь эта земля стоит кучу денег. И вот Джонни там все наладил, помчался домой, повидал дэдди, получил его согласие и — сюда! Мы сидели сегодня у него в комнате, в отеле. Тото, понимаешь, я буду его, совсем его, а он — совсем-совсем мой! Мы с тобой не дурочки; нас смородиновым кустом не проведешь. А может быть, война обострила нашу чувствительность. Может быть, в прежние годы девушки чувствовали то же самое, да не умели выразить. Но, мне кажется, брак в целом — делить жизнь с человеком, иметь от него детей — это… это божественно хорошо. Иметь право думать, глядя на человека: он мой — и знать, что другие все знают. Я хочу принадлежать Джонни, пусть делает со мной, что хочет… А свадьба… подумай, сколько радости! И под конец… мы с Джонни удерем потихоньку, удерем вместе, уйдем в жизнь… навсегда!
Холуэй заехал за ними, и они поехали вместе в Кафе де Пари, где заняли отдельный столик перед длинными рядами крытых красным плюшем кресел.
Холуэй говорил умно, был обходителен, улыбался радостной, счастливой улыбкой.
— Жаль, что я не достал четвертого, — сказал он Тото. И Тото догадалась: предложила ему пойти танцевать с Викторин.
— О нет, право, нет! Боюсь, что ей вредно, — запротестовал из любезности Холуэй.
— Ничуть не вредно, — откровенно заявила Викторин.
Они пошли танцевать, а Тото смотрела по сторонам, и в душе у нее поднималось страстное желание вернуться к жизни, к той жизни, которую она всегда вела. 'Я хочу быть свободной. Я хочу быть свободной! Я тоже хочу счастья!' — звенело у нее в мозгу.
— Пойдемте танцевать, — попросил Холуэй.
— Иди, иди, — уговаривала Викторин, сияя счастьем.
Один только танец — выполнение долга вежливости, — Тото знала это прекрасно, но стройные ножки выделывали знакомые па. Обойдя зал, они с Джонни вернулись на место. Кончено.
Она чувствовала себя всем чужой, оторванной; на обратном пути, в автомобиле, глаза у нее были полны слез, а Викторин в объятиях Джонни прижималась щекой к его щеке.
Позже, у них в спальной, только и было разговоров о планах на будущее, о счастье, которое пришло таким чудесным образом! — Ведь это чудо, Тото, правда?
На другой день они уехали, и Тото осталась одна, одна со своим одиночеством, которое зловещей тенью неотступно преследовало ее по пятам.
Бесполезно было телеграфировать Скуик; телеграмма из Вены стоила бы миллионы.
Но от Скуик неожиданно пришло письмо, написанное на самой дешевенькой бумаге карандашом.
Видно, Скуик никак не могла примириться с мыслью, что придется провести Рождество без ее маленькой. 'Это первое Рождество за двенадцать лет, что мы проводим врозь, крошка моя дорогая'.
Бедная Скуик, очевидно, тонула в потоке сентиментальности, воспоминаний и тревог за ребенка, который стал для нее родным, неотъемлемой частью ее существования.
А в Вене, видимо, было очень холодно, и желающие учиться у Скуик были очень редки.
С той же почтой Тото получила от Карди чек на пятьдесят фунтов.
