публики было в купальных костюмах и в мохнатых купальных халатах.
Несколько знакомых поздоровались с Арчи; он их даже не заметил и быстро прошел в самый конец террасы, подозвал автомобиль и велел шоферу ехать в Канн.
Но в Канне не было и следа Филиппы; он ничего не мог узнать о ней и на вокзале. Тогда он возвратился обратно и остановился у виллы, где Перри встретила его радостными криками, а Руперт обхватил его и потащил в дом.
Много позже Арчи, возвращаясь с Фордом, сказал:
— Леди Вильмот уехала.
Форд равнодушно отнесся к этому известию:
— Неужели? Надеюсь, что этот дурак в отеле оставит нам комнаты. Ему надо только хорошо дать на чай.
— К сожалению, тебе придется обождать немного, потому что Перри не будет готова к тому времени.
— О, теперь меня это не трогает! — с жаром промолвил Форд. — В четверг мы, во всяком случае, зарегистрируем наш брак в консульстве. Я считаю, что все идет хорошо и скоро, если принять во внимание, что я только сегодня узнал об этом наследстве!
— Неужели ты так хочешь на ней жениться, что настолько спешишь со свадьбой?
— Как бы я ни спешил, это не может быть слишком скоро для меня. Ведь я люблю ее, чудак человек!
Они поженились, как Форд и стремился, и устроили свадебный завтрак для четверых: Руперта, Перри, Форда и Арчи. Арчи надел свой единственный парадный синий шевиотовый костюм прекрасного покроя, а Форд расфрантился и блистал великолепием, «будучи теперь, как никогда раньше, человеком со средствами!».
Перри и он строили тысячу различных планов: они будут заниматься садоводством, будут разрабатывать копи, займутся кино, откроют дансинг… Они решили уехать из Канна через две недели… Они болтали, смеялись и смотрели друг на друга. Наконец, Арчи нашел возможным уйти.
И сразу же он вернулся к своей постоянной мысли. Прошло уже четыре дня, а он все еще не нашел Филиппы. Было только пять часов вечера, и он решил пойти пешком в Канн, но потом раздумал и поехал поездом, вспомнив, что позже ему предстоит еще большая работа в дансинге. Он стал ходить из одного большого отеля в другой и уже в третьем увидел фамилию Филиппы и номер ее комнаты. Он взбежал наверх, постучал и, не получив ответа, толкнул дверь.
Дверь приоткрылась; он очутился в маленькой передней и через открытую дверь увидел Филиппу, полулежавшую на шезлонге. Розовый свет заката заполнял комнату.
Он стоял на пороге, сжав руки, с устремленными на нее глазами, и очень медленно, как бы чувствуя его взгляд, Филиппа повернула голову и увидела его.
Арчи произнес тихим, дрожащим голосом:
— Я должен был прийти.
Но он все еще не двигался, он только смотрел на нее с обожанием и откровенным восхищением. Филиппа встретилась с его взглядом; она побледнела и, слегка приподняв голову, сказала равнодушным, ничего не выражавшим голосом:
— Зачем вы пришли? Не потому ли, что считаете меня доступной?
Эти слова, это трагическое спокойствие вопроса отрезвили его. Возбуждение и чувство гордости оставили его; он неожиданно столкнулся с тем, на что никак не рассчитывал, — с возможностью такого равнодушия в их отношениях.
Он стоял, глядя прямо на нее, и не мог произнести ни слова.
Филиппа заговорила слегка дрожащим, изменившимся голосом, в котором звучала искренность:
— Я сказала то, чего я не думала, — вы сами это знаете.
Если бы она обратилась к нему со словами: «Я люблю вас», — это бы не так тронуло его, как то, что она сказала.
Он подошел к ней и стал на колени, и в эту минуту он был так близок к тому, чтобы расплакаться, как никогда со времени своего раннего детства. Он сказал прерывающимся голосом:
— Простите меня — я был груб.
Он еще не прикоснулся к ней и вдруг увидел, что она почти плачет, но старается улыбкой скрыть слезы.
Последние остатки самообладания покинули его, когда он увидел ее влажные ресницы; лицо его побледнело, голубые глаза стали почти черными, и он нерешительно протянул руку.
Его рука коснулась платья Филиппы, скользнула по ее руке, разжала ее; их ладони соприкоснулись, его возбужденное лицо ближе наклонилось к ее лицу. Молодая любовь взывала к молодой любви, свежие губы тянулись к свежим губам, и в глазах светились робость и желание.
Наконец Арчи сказал страстным и сдавленным шепотом:
— Моя прекрасная, моя любимая…
Потом, когда сладостное безумие первых поцелуев оставило их и они сидели, прижавшись щекой к щеке, глядя, как надвигались сумерки и зажигались, один за другим, маленькие огоньки на противоположной стороне бухты, Филиппа неожиданно сказала:
— Приложи свою голову к моему сердцу.
Она прижала его голову к своей груди, снова ощущая дорогую ей теплоту, снова тронутая той удивительной нежностью, которую она только что испытала
— Я так ждала этого, — сказала она Арчи, — потому что в ту ночь, когда ты сделал первый шаг, я заставила тебя уйти только потому, что я боялась себя, боялась позволить себе остаться с тобой.
— Значит, ты меня уже тогда любила, с того момента, как и я тебя?
— Мне кажется, что да, но я не хотела признаться в этом, потому что… — Она замялась.
— Потому что ты считала, что у меня дурные мысли, — мрачно вставил Арчи; теперь ему казалось невозможным, что он когда-либо мог думать о Филиппе легко и двусмысленно; ему стало стыдно. — Да, у меня действительно были скверные мысли о тебе, — сказал он угрюмо, — я этого не скрываю от тебя. Я считаю, что моим оправданием может служить то, что я верил слухам, совершенно не размышляя.
Он слегла отодвинулся от нее и посмотрел ей прямо в глаза.
— Тот человек, которым я был раньше, теперь мне кажется даже не существовавшим, а существует только тот, которым я стал, который любит тебя и сейчас здесь с тобой. О, если бы я мог выразить то, чем я полон сейчас, заставить тебя чувствовать то, что ты во мне вызываешь, сказать, как я робею и преклоняюсь перед тобой и как я горжусь тобой! Ты завладела всем моим существом и целиком поглотила меня. Новый мир открылся для меня, мир, в котором нет несчастья и безверья, нет страданий и тоски, потому что я нашел тебя, люблю тебя!
Филиппа положила свою руку в его, и их пальцы сплелись.
— Милый мой! Пусть это звучит невероятно, бессмысленно, но это все-таки правда. Я никогда, никогда раньше не любила.
Я никогда не знала этого чувства. Раньше я никогда не смогла бы понять, что ты хотел сказать, когда говорил о преклонении и гордости и об открывающемся для тебя новом мире. Раньше эти слова мне казались бы очень трогательными, но они не ласкали бы моего сердца так, как твои теперь.
— Неужели это правда? — спросил Арчи, задыхаясь. — Ты никого не любила… никого… даже своего мужа? Ведь я так безумно ревновал тебя к твоему прошлому, твоему замужеству, ко всему и ко всем!
— Нет, я не любила, никогда не любила, — шептала Филиппа.
С неожиданной быстротой он отпустил ее руки, заключил ее в свои объятия, прижимая ее все ближе и ближе; его губы дрожали, касаясь ее губ; Филиппа едва слышала его прерывистый восхищенный голос.
Под покровом незаметно спустившейся ночи они стояли, охваченные безмерным счастьем, отделявшим их от всего остального мира.
Держа друг друга за руки, прижавшись щекой к щеке, они говорили, целовались, сидели молча, прислушиваясь в этой звучащей тишине к биению своих сердец.
