почувствовал бы, узнай он, что мы тут рискуем оставить его без средств к существованию?
– Не ной, ёб твою, заебал. Я всего-то назначил свидание тёлке, которую раньше в «Top of the Pops» показывали!
– Да ну. – Алек открыл рот, показав жёлтые с чёрвоточиной зубы.
– Святая правда. Там она, пташка эта. «Не разбивай мне сердце снова» – это она пела.
Алек открыл от удивления рот, когда Терри в подтверждение вышесказанного запел:
И страдала я всю жизнь,
Солнца нет – одни дожди,
Но ты в жизнь мою пошёл
И тучи руками развёл.
Но улыбка твоя стала холоднее,
И в сердце чувствую печаль,
И душа моя от страха замирает
В предчувствии, что скажешь ты – прощай.
Не разбивай мне сердце снова,
Не сокрушай мои основы.
О, почему же, боже мой,
Не можешь быть со мной одной.
Зачем играть нам в эти игры.
Я знаю – кто-то есть ещё,
О ней ты думаешь ночами.
Не разбивай мне сердце снова.
– Я эту песню помню… так, а как же её зовут. – Он украдкой глянул в окно на Катрин.
– Катрин Джойнер, – сказал Терри с той же надменной самоуверенностью, с какой он выкрикивал ответ на викторинах в «Серебряном крыле», когда знал его наверняка. Настоящее имя Элиса Купера? Винсент грёбаный Варьер. Как два пальца.
– Может, и билеты на её концерт достанешь?
– Всё будет, Алек, всё будет чики-пуки. Мы теперь в теме и можем поиграть на кое-каких струнах, мать твою. Мы старых обид не забываем.
Хитрый гад, тридцать шесть лет, а всё с матушкой живёт, подумал Алек.
СИНИЕ ГОРЫ, НОВЫЙ ЮЖНЫЙ УЭЛЬС, АВСТРАЛИЯ
СРЕДА, 9.14
Единственное, что я фиксирую, - это пульсация баса, биение жизни, непрерывный бум-бум-бум-бит. Я жив.
Я балансирую. Частичная потеря сознания – ещё не полная тьма: будто стоишь себе невозмутимо посреди солнца, пытаясь увидеть что-то за ослепительными языками пламени, всматриваясь в великолепную расщелину вселенной, твою задницу, твою задницу, твою задницу…
Я поднимаю глаза, передо мной зелёный холст. Не пошевелиться. Я слышу голоса вокруг, но не могу сконцентрироваться.
– Что он принял?
– Когда он начал?
Голоса мне знакомы, но имён вспомнить не могу. Среди них, может, есть лучший друг или бывшая любовница. Собрать толпу и тех и других за последние лет десять было так несложно; насколько искренними, настоящими казались эти отношения тогда, настолько же легкомысленными и пустыми теперь. Но вот они сгрудились вокруг меня, слились в невидимую силу доброй воли человечьей. Может, я помираю. Может, так оно всё и происходит, путешествие в страну смерти. Смешение душ, сливание, ощущение причастности к одной духовной силе. Может, так он кончается – мир.
Сладкий запах усиливается и обостряется в моих ноздрях до едкой химической вони. Я вздрагиваю, тело бьёт конвульсия – одна, вторая, отпустило. Голова распухает так, будто череп и скулы вот-вот треснут, и сокращается обратно до нормальных размеров.
– На хуй надо, Риди! Ему только аммиака не хватало в носопырку охуевшую, – ворчит девичий голос.
Она постепенно вырисовывается: золотистые дреды, может, они просто грязные, но для меня – золотистые. Черты лица складываются в женскую версию игрока «Арсенала» Рэя Парлора. Её зовут Селеста, она из Брайтона. Английского Брайтона, не здешнего. Здесь же наверняка свой Брайтон есть. Да, точно.
В голове что-то залипло. Мысли как будто в луп запустили, зациклили; вот что значит циклиться: навязчивая идея в квадрате.
Риди тоже сгустиля прямо у меня перед глазами. Большие голубые глаза, волосы ёжиком, обветренная кожа. Тряпичные заплаты намётаны так густо и бессистемно, что ни хера не разглядеть, что это была за одежда. Сплошная заплатка. Всё вокруг. Здесь всё залатано. Хуй знает, на чём всё держится, вот-вот посыпется.
– Прости, Карл, дружище, – извиняется Риди, – просто хотелось оживить тебя как-то.
Надо позвонить Хелене, но мобильный наябнулся, славай яйцам. Здесь всё равно приёма нет. Да и не в том я состоянии, чтоб извиняться, признавать свою вину. Вот что объебос ответственный делает: время приостанавливается, и ты оказываешься в положении, когда попытка принести извинения может только всё ещё больше испортить, так что ты даже не пытаешься. Всё, отпустило, я даже чувствую, как лицо кривится улыбочкой. И всё равно в ближайшем будущем меня ждёт эта приёмная дикого ужаса и тревожной неуверенности.
Тревога.
Мои пласты.
– Где, бля, мои пласты?
– Ты не в состоянии крутить, Карл.
– Где пласты, на хуй?
– Расслабься… здесь они, старина. Но ты играть всё равно не будешь. Не дёргайся, – убеждает меня Риди.
– Да я, бля, ща их всех сделаю… – слышу я себя.
Я выставляю указательный палец пистолетом и произвожу жалкий звук, изображающий выстрел.
– Слушай, Карл, – говорит Селеста Парлор, – посиди немного, собери голову. Винтиков повываливалось до хуя.
Селеста из Брайтона. Риди из Ротерхэма. Куда ни поедешь, везде тысячи англичан, ирландцев да и шотландцев тоже. Светлые все головы. Калифорния, Таиланд, Сидней, Нью-Йорк. Не просто тусуются в своё удовольствие, не просто живут этим, они, бля, заправляют темой, они всё рулят! Легально или нелегально, в одиночку или сообща, вкладывая никому не нужный больше антрепренерский талант, свободные, пиздец, акцент здесь пофиг – не тема, показывают местным, как это делается.
Австралия – другое дело, это и впрямь последний рубеж. Столько народу осело здесь после того, как мечту размазали по стенке полицейские спецотряды и воротилы чёрного рынка, охуевшие драг-дилеры, взращённые тэтчеровский режимом. Британия и так казалась старой развалюхой, а с новыми лейбористами, модернизацией, модными барами, обкокошенным медиа и рекламным пидорьём куда ни плюнь, как ни странно, стала ещё обшарпанней. Достаточно было один раз мрачно произнести «время, джентльмены», чтобы граждане туманного Альбиона дали ходу до дому, бегом на последний автобус или электричку, чтоб поспеть до полуночи. Старый добрый смрительный кулак всё ещё таился под подкрашенной слащавой повседневностью.
А вот в Австралии – нет, там всё было свежо и снова по-настоящему.
