сад. Минуту спустя Нина присоединилась к нему и положила руку ему на плечо:
– Ты думаешь, я ненавижу тебя, доктор? Нет. И Джакомо не испытывал к тебе ненависти. Перед смертью он пришел, чтобы повидаться со мной. Он знал, что его ждет. Знал о твоем участии. Тебя, наверное, интересует, что он мне сказал? «Он – хороший человек. Нина. Он пытался многое изменить, но он несчастен, потому что так и не понял, что значит, любить и быть любимым. Он хочет организовывать и реформировать, но не видит, что без любви все обращается в прах. Я счастлив, потому что мне удалось встретить тебя в начале пути и ты научила меня и тому, и другому. А доктор слишком долго был один. Когда я умру, иди к нему и он будет добр к тебе. Если придет время, когда ты поймешь, что тебе необходим мужчина, останови свой выбор на нем, он поможет и тебе, и мальчику». Джакомо написал тебе письмо и положил среди своих бумаг. И попросил передать после его смерти.
Мейер круто обернулся:
– Письмо! Где оно, женщина? Бога ради, дай его мне!
Нина Сандуцци в отчаянии всплеснула руками:
– Все его бумаги лежали в ящике комода. Когда Паоло был маленьким, он добрался до них и начал ими играть. Какие-то помял, другие порвал. Собрав их вновь, я уже не могла отличить, что кому адресовано… – Нина покраснела. – Я… я так и не научилась читать.
Мейер схватил ее за плечи, грубо потряс:
– Я должен увидеть эти бумаги, Нина. Должен. Ты не представляешь, как они важны.
– Важны шестеро детей, – ответила Нина. – И женщина, чей муж больше не может работать.
– Если я помогу им, ты отдашь мне бумаги?
Она покачала головой:
– Джакомо говорил и другое: «Нельзя заключать сделку на человеческие тела». Если ты хочешь им помочь, сделай это не требуя платы за свои труды. А потом мы поговорим о бумагах.
Мейер понял, что проиграл. Эта женщина обладала железной волей и мудростью, тягаться с которой он не смел. Его это удивляло, поскольку Нина не могла почерпнуть свой опыт из крестьянского прошлого, а доктор не желал признавать, что его источником был Джакомо Нероне. Однако она, как и Нероне, держала ключ от загадки, мучавшей Альдо Мейера двадцать лет: почему некоторые люди, талантливые, с открытым сердцем, способные к состраданию, не в силах добиться полного взаимопонимания и лишь сеют раздоры и становятся посмешищем среди тех, кому они пытаются помочь, в то время как другие, без видимых усилий, доходят до сердца, а после смерти их вспоминают только с любовью.
В бумагах Нероне он мог бы прочесть ответ на этот вопрос, который не решался задать Нине Сандуцци. Но без ее согласия доктору осталось лишь пожать плечами, признавая свое поражение.
– Сегодня я обедаю с графиней и обязательно расскажу ей о том, что случилось с Мартино. Попробуем ему помочь.
Улыбка осветила спокойное, доброжелательное лицо Нины. Импульсивно она поймала руку Мейера и поцеловала ее.
– Ты – добрый человек, доктор. Я скажу жене Мартино, Пусть страх покинет ее.
– Ты можешь сказать кое-что и мне, Нина.
– Что, доктор?
– Что ты ответишь, если я попрошу тебя стать моей женой?
В ее черных глазах не отразилось ни удивления, ни радости:
– Я отвечу так же, как и в первый раз, доктор. Будет лучше, если я не услышу от тебя этой просьбы.
Паоло Сандуцци стоял у кромки речушки, бросал в воду камешки и смотрел, как они прыгают по сверкающей поверхности. Речушка имела одно название и два лица. Называлась она Протока фавнов, потому что давным-давно, задолго до того, как святой Петр принес в Рим имя Христа, фавны любили резвиться на ее берегах, гоняясь за друидами. Когда построили церковь, они, естественно, ушли, а без них в долине поселилась скука. Но название осталось, а иногда юноши и девушки тайком собирались на берегу, оживляя древние языческие игры.
Ближе к осени Протока фавнов полностью пересыхала. Сейчас она спокойно текла меж каменистых берегов, и Паоло Сандуцци радовался, что убежал сюда от жуткого сухого дерева и англичанина с его дьявольским смехом.
Никогда в жизни он так не пугался, страх все еще не отпускал его. Художник словно держал ключ от жизни юноши. От прошлого, которого он стыдился, и будущего, в котором ему смутно виделся Рим, с соборами и дворцами, мостовыми, забитыми сверкающими автомобилями, и тротуарами, где толпились девушки, одетые, как принцессы.
Видение Рима оказывало на него магическое действие. Так привораживает талисман, и Паоло чувствовал, что рано или поздно ему придется вернуться к англичанину, от насмешливой улыбки которого ему иногда становилось не по себе, но бывало, что она будила в нем странную, тревожную страсть, будила сама, без слова или прикосновения.
Паоло бросил в воду последний камешек, сунул руки в карманы и зашагал вдоль берега. Пару минут спустя его остановил возглас:
– Эй, Паолуччио!
Он поднял голову и увидел Розетту, дочь Мартино – кузнеца. Она сидела на валуне, худенькая, миниатюрная, на год моложе его, с прямыми волосами и веселым личиком. Выцветшее ситцевое платье, ее единственное, обтягивало еще неразвившуюся грудь. В деревне он не замечал Розетту, но сейчас обрадовался встрече. И помахал ей рукой:
– Привет, Розетта.
Затем подошел и сел рядом.
– Мой отец заболел. С ним случился удар, и он упал на горн. Сейчас он в доме доктора.
– Он умирает?
– Нет. Доктор говорит, что будет жить. Мама плачет. Она дала нам хлеб и сыр и отправила гулять. Хочешь поесть?
Она показала краюху хлеба и кусок сыра.
– Я голоден, – признался Паоло.
Розетта разделила хлеб и сыр на равные части, протянула Паоло его долю. Какое-то время они молча ели, греясь на солнце, болтая ногами в воде.
– Где ты был, Паолуччио?
– С англичанином.
– Что делал?
Паоло пожал плечами, словно отмахиваясь от назойливых вопросов:
– Работал.
– А чем ты ему помогаешь?
– Ношу его вещи. Когда он рисует, я смотрю. Иногда он просил меня позировать.
– Что это такое?
– Я просто стою, а он меня рисует.
– Терезина говорит, что в Неаполе есть девушки, которые раздеваются, чтобы мужчины рисовали их голыми.
– Я знаю, – кивнул Паоло.
– Ты тоже раздевался?
Вопрос застал его врасплох.
– Это мое дело, – грубо ответил он.
– Но ты раздевался, не так ли? Те, кто позирует, должны раздеваться.
– Это секрет, Розетта, – сурово ответил он. – Никому не говори, они не поймут.
– Я не скажу. Обещаю. – Она обняла тоненькой ручкой шею Паоло и положила головку на его голое плечо. Такая доверчивость пришлась ему по душе:
– Англичанин говорит, что я прекрасен, как статуя, высеченная Мнкеланджело из мрамора.
– Это глупо. Прекрасными могут быть только женщины. Парни – симпатичные или противные. Но только не прекрасные.