оглядывался на нее, она ему интимно улыбалась и встряхивала своими белыми шелковистыми волосами — сначала вперед, потом назад.
Гомер был взволнован, и его руки действовали быстро. Вскоре большая ваза салата была готова. Он расстелил лучшую скатерть и выставил лучший фарфор и серебро.
— От одного вида слюнки текут, — сказала она.
Сказано это было так, как будто слюнки у нее текли при виде Гомера, — и он засиял. Но к еде она приступила раньше, чем он сел. Она намазала ломоть хлеба маслом, посыпала сверху сахаром и откусила большой кусок. Потом шлепнула на лососину ложку майонеза и принялась за дело. Гомер совсем уже было приготовился сесть, но тут она попросила чего-нибудь попить. Он налил ей стакан молока и стоял, наблюдая за ней, как официант. Он не замечал ее бесцеремонности.
Когда она умяла салат, он принес ей большое красное яблоко. Фрукт она еле медленнее, деликатно его обкусывая и оттопырив согнутый мизинец. Покончив с яблоком, она отправилась в комнату, и Гомер пошел за ней.
Гарри лежал на диване, вытянувшись в прежней позе. Тяжкое полуденное солнце било ему прямо в лицо. Но Гарри не чувствовал его затрещин. Он был занят кинжальной болью в груди. Он был занят собой настолько, что даже перестал придумывать, как наколоть здорового обормота.
Гомер задернул штору, чтобы защитить его голову от солнца. Гарри и этого не заметил. Он думал о смерти. Фей склонилась над ним. Из-под опущенных ресниц он видел, что она ждет от него успокоительного жеста. Он воздержался. Он изучил трагическое выражение на ее лице и остался недоволен. В серьезные минуты, подобные этой, ее топорная грусть выглядела оскорбительно.
— Папочка, скажи что-нибудь, — взмолилась она.
Сама того не сознавая, она играла у него на нервах.
— Это что еще, к свиньям, за балаган? — рявкнул он.
Его внезапная ярость испугала Фей, и она, вздрогнув, выпрямилась. Он не хотел смеяться, но короткий лай вылетел из горла раньше, чем он успел с собой совладать. Он с тревогой ждал, что теперь будет. Хуже не стало, и он засмеялся опять. Начал он осторожно, но постепенно разошелся. Он хохотал, закрыв глаза, и по лбу его тек пот. Фей знала только один способ его остановить: сделать что - нибудь столь же ненавистное ему, как ей — его хохот. Она запела:
Она приплясывала, двигая ягодицами и дергая головой из стороны в сторону.
Гомер был изумлен. Он чувствовал, что сцена, разыгравшаяся перед ним, отрепетирована. Он не ошибался. Их самые ожесточенные ссоры чаще всего происходили именно так — он смеялся, она пела:
Когда замолчал Гарри, она тоже замолчала и упала в кресло. Но Гарри только собирался с силами перед решительным штурмом.
Он начал опять. Этот новый смех не был уничижительным, он был ужасным. Когда Фей была ребенком, Гарри наказывал ее этим смехом. Тут он достигал вершин своего мастерства. Один режиссер всегда вызывал Гарри с этим номером, когда снималась сцена в сумасшедшем доме или в замке с привидениями.
Он начинался резким звонким треском, напоминающим треск горящих дров, потом, постепенно набирая звучность, переходил в чистый лай и снова утихал, сменяясь похабным квохтаньем. После короткой паузы он взвивался до лошадиного ржания и еще выше, переходя в механический визг.
Фей беспомощно слушала, склонив голову набок.
Вдруг она тоже захохотала — невольно, просто чтобы заглушить звук.
— Гадина, — завопила она.
Она подскочила к кушетке, схватила его за плечи и начала трясти, чтобы он замолчал.
Он продолжал хохотать.
Гомер двинулся к ней, словно желая ее оттащить, но сробел и не решился до нее дотронуться. Она была такая голая под легким платьицем.
— Мисс Гринер, — взмолился он, причем его ладони исполняли какой-то сложный танец. — Прошу вас, прошу…
А Гарри уже не мог остановиться. Он схватился за живот, но хохот извергался из него. Снова началась боль.
Размахнувшись так, словно в руке был молоток, Фей ударила его кулаком в рот. Ударила только раз. Он успокоился и затих.
— Я не могла иначе, — сказала она Гомеру, когда он увел ее за руку.
Он посадил ее в кухне на стул и закрыл дверь. Она еще долго всхлипывала. Он стоял позади нее и беспомощно смотрел на мерно вздрагивающие плечи. Несколько раз его руки потянулись утешить ее, но он их обуздал.
Когда она выплакалась, он дал ей салфетку, и она утерла лицо. Салфетка была измазана ее румянами и тушью.
— Испортила салфетку, — сказала она, отвернувшись. — Простите, пожалуйста.
— Она была грязная, — ответил Гомер.
Фей вынула из кармана пудреницу и посмотрелась в зеркальце.
— Пугало.
Она попросила разрешения сходить в ванную, и Гомер показал ей дорогу. Потом он на цыпочках вернулся в комнату — посмотреть, как Гарри. Старик дышал шумно, но ровно, и казалось, он спокойно спит. Гомер, не потревожив его, подсунул ему под голову подушку и ушел на кухню. Он зажег газ, поставил кофейник и сел ждать Фей. Он услышал, что она зашла в комнату. Через несколько секунд она вернулась на кухню.
Она виновата потопталась в дверях.
— Хотите кофе?
Не дожидаясь ответа, он налил чашку и подвинул к ней сахар и сливки.
— Я не могла иначе, — сказала она. — Просто не могла.
— Ничего.
Желая показать, что оправдываться не нужно, он начал возиться в раковине.
— Нет, правда, — настаивала она. — Он нарочно смеется, чтобы меня довести. А я не могу, когда он смеется. Просто не могу.
— Да.
— Он ненормальный. Мы, Гринеры, все ненормальные.
Последнюю фразу она произнесла так, словно ненормальность
была заслугой.
— Он плохо себя чувствует, — заметил Гомер, оправдываясь за нее. — Может быть, у него солнечный удар?
— Нет, он ненормальный.
Гомер поставил на стол тарелку имбирного печенья, и она стала есть его со второй чашкой кофе.
