Революция не может спастись прошлым. Революции приходится искать новые идеи, новые формы, отличные от своих повседневных аналогов, новый стиль и новый язык. Буржуазия и бюрократия уже нашли новые формы и лозунги. Демократия тоже ищет их и обязательно найдет – для того, чтобы Югославия могла двигаться вперед[415].
Подобные фразы в «Борбе» и в напыщенном идеологическом журнале «Новая мысль» не привлекли бы к себе внимания нигде на Западе, однако в студенческом общежитии имени Иво Лола Рибара они изучались с живейшим интересом.
Хотя Джиласу было уже 42 года, являясь вице-президентом страны и главой Национальной Ассамблеи[416], он все еще оставался кумиром студентов- вольнодумцев. Он повсюду расхаживал в рубашке с расстегнутым воротом и в матерчатой кепке, ездил в белградских трамваях, иногда пил кофе в буфете отеля «Москва». Джилас был известен и тем, что презирал богатство и аппаратные привилегии. То, что он вел жизнь простого человека, также придавало дополнительный вес статьям в «Борбе» и «Новой мысли». Восприимчивые читатели подмечали, что стрелы, пускавшиеся иногда в адрес Советского Союза, имели отношение также и к КПЮ – с ее «интригами, двурушничеством, жаждой власти, карьеризмом, фаворитизмом, выдвижением на руководящие посты своих людей, родственников, „старых борцов“ (stari borci – бывшие партизаны) – и все это под вывеской высокой нравственности[417].
Из более поздних мемуаров Джиласа мы узнаем о том, как летом 1953 года усилилось его беспокойство, когда он заподозрил, что Тито после смерти Сталина сдерживает процесс демократизации под лозунгом «возврата к ленинским нормам жизни и диктатуре пролетариата».
Эти вопросы находились на повестке дня Пленума ЦК КПЮ, проводившегося в конце июня 1953 года в резиденции Тито на острове Бриони, в бывшем загородном доме эрцгерцога Франца Фердинанда. Вот как вспоминал об этом в своих мемуарах Джилас:
Сам факт, что местом проведения пленума стал Бриони, вызвал у меня неодобрение, которое я не мог и не желал скрывать. Уже стало традицией проводить пленумы ЦК в Белграде – там, где заседали и Центральный Комитет, и правительство. Мне не казалось, что проводить пленум на Бриони, в известной всем и каждому резиденции Тито, означало подчинить Центральный Комитет Тито, вместо того, чтобы, наоборот, подчинить самого Тито партийному руководству[418].
Джилас поделился своими соображениями с Карделем и Ранковичем, а также пожаловался на вооруженную охрану в отеле и даже на вилле Тито, несмотря на то, что остров и так охранялся моряками и пехотинцами.
Джилас явно находился в неуправляемом состоянии духа. На террасе титовской виллы некий старший товарищ поинтересовался мнением Джиласа о скульптуре работы Августинчича, изображавшей русалку. «Очаровательна, – ответил Джилас, – и в мире существуют еще пять тысяч подобных ей скульптур».
– А вот Тито она нравится, – заметил коллега.
– Это дело его личного вкуса, – отпарировал Джилас.
Следуя автомобилем обратно в Белград, он сказал Карделю, что не сможет поддержать новую «брионскую линию и останется при своем мнении»[419].
Противостояние Джиласа «брионской линии» выразилось в осенней серии статей в «Борбе» и «Новой мысли». В то время, когда они появлялись на газетных страницах, Джиласу пришлось принять участие в выборах в Народную Скупщину, в которую он выдвигался кандидатом от Черногории. Результаты выборов были, как обычно, заранее предопределены. Джилас описывает то чувство, которое многим из нас знакомо по пребыванию в церкви или же на каком-нибудь представительном собрании.
Находясь в Титограде, я испытывал детское желание вслух крикнуть о том, что, будучи единственным кандидатом, в любом случае выборы выиграю я. Но из уважения к моим слушателям я подавил в себе это желание – разве это их вина, что они участвуют в таких вот «выборах»? Я настоял на том, чтобы в Пожареваце не было никаких официальных обедов, поэтому мы пообедали дома у местного секретаря партийной организации – без всякой торжественности и государственных затрат[420].
Хотя официальные кандидаты обычно получали 95 процентов всех голосов, Джилас получил 98,8 процента, чем превысил рейтинг самого Тито.
О своем последнем откровенном разговоре с Карделем и Ранковичем, состоявшемся во время прогулки по Ужицкой улице, где находились принадлежавшие им и Тито виллы, Джилас вспоминает следующее:
В последнее время вокруг резиденции Тито выросли высокие стены, и когда мы проходили мимо них, я заметил, что они символизируют бюрократический взгляд на окружающий мир. Кардель сказал: «Все изменилось и все меняется, за исключением Старика и всего того, что имеет к нему отношение». Тогда я заметил, что Тито следует каким-то образом открыть глаза на всю неуместность его стиля и всю эту помпезность. Но тут вмешался Ранкович: «Давайте не будем говорить об этом здесь.
Мы с Карделем восприняли его слова как намек на то, что нас могут подслушивать даже на улице[421].
29 ноября 1953 года в Яйце, на десятилетии создания АВНОЮ[422] и присуждения Тито звания маршала, собралось все руководство. Накануне торжества Джилас и Коча Попович рассматривали фотографии, сделанные десять лет назад. Когда Джилас сделал в общем-то банальное замечание по поводу того, что все они прибавили в весе, Попович показал на снимок Джиласа и пророчески сказал о его внешности: «Религиозный фанатик».
На следующий день в крепости города Яйце Тито, Кардель, Ранкович и Джилас в последний раз сфотографировались вместе[423].
В тот же день, 29 ноября, «Борба» начала публикацию следующей, более сенсационной серии статей Джиласа. Вторая из них имела заголовок «Существует ли цель?» Ответ был: «Да! Борьба за демократию продолжается».
Джилас пережил психологический кризис, странным образом сходный с религиозным чувством.
Это была ночь с 7 на 8 декабря 1953 года. Заснув, по обыкновению, около полуночи, я вдруг проснулся как от удара плети, с ясным, фатальным пониманием невозможности отказаться от своих взглядов.
Я попытался отбросить прочь предчувствие неизбежности жертвы привычной жизнью, своими надеждами, дорогими людьми. Я знал, что победа невозможна, и, вспоминая о Троцком, твердил себе: лучше судьба Троцкого, чем Сталина, пусть лучше я проиграю и они меня уничтожат, чем предать свои идеалы и совесть[424].
После этой судьбоносной ночи статьи в «Борбе» приобрели еще более насыщенный характер:
«Никакая партия, никакой отдельно взятый класс не могут являться исключительными выразителями объективных потребностей современного общества»[425].
Любое ограничение мысли даже во имя самых прекрасных идеалов только ухудшает тех, кто увековечивает его. Величайшие преступления и ужасные события в истории человечества – костры
