налепляют победоносную оперативную сводку.
И все-таки, — что за странности в нашем городе Новочеркасске? Словно бой происходит не на полях, а на улицах: что ни день приводят больных офицеров в больницы с отпускными листами. Больницы особенные — веселые, беленькие; сестрицы в них, словно цветы на окошке, день-деньской в ряд сидят на подоконниках в белых халатиках, загофрированные, улыбающиеся, с глазами в глубоких синих кругах, как у фиалок над черными чашечками, — должно быть, от тяжкой работы. И губки припухли у сестриц, словно покусаны комарами. На улицах непочтительны к бедным сестрицам прохожие, так и сторонятся, как от паршивой собаки. И говорят, будто беленькая наколочка, красный крест на руке и пышная пелеринка над грудью стали модной одеждой; по вечерам, когда над кинотеатром завертится колесо электрических лампочек, появляются в этих наколках и пелеринках разные странные женщины, привлеченные модой.
— Видно, в моде у нас милосердие, — говорят горожане.
А странности в городе Новочеркасске такие: привезут, значит, офицера в палату, где сестрицы и медицинский персонал, в числе, по-военному увеличенном, их встретят, зарегистрируют и положат на койку. А он, глядь-поглядь, уж вскочил, ногу в галифе или бридж, похожий на юбку и занесенный к нам англичанами, да и был таков. Ищи, лови его!
В Новочеркасске много улиц и много на улицах разных дверей, где за каждой можно найти бильярдную, ресторан и кофейню. Офицер, как пришел, сел и требует:
— Эй, подать мне того-сего! Поворачивайся, я тебя!
И подают половые, шуршащие, как тараканы, подошвами по обшарканным комнатам, все, что нужно.
Офицер выпил раз и другой, он куражится, у офицера компания: всем известно, что доблестные защитники чести казачества от заразы большевиков и от жидо-масонов спасают Россию. Пей, герой, заглушай видение пьяной смерти в пустынных лагунах твоей затопленной памяти: нет там ни бога, ни черта, ни завтра и ни вчера, а только сегодня. Зуд в зубах от вина, от табаку, от дурного желудка, от чьих-то покусанных комарами и на лету взятых в плен липких губок. Зуд на теле, под чесучовым бельем. Гуляй, герой, пока не свалишься, защищая честь родины, в сифилисе под забором.
Однако открыты двери бильярдных и ресторанов не одним офицерам. Много есть именитых граждан с деньгами в кармане. Входит в двери сам Истуканов, купец первой гильдии, богатейший мужчина. Он ведет с собой дамочку, не жену, а другую. Дамочка прыскает, как из пульверизатора, глазками направо, налево; ножки идут, заносясь одна на другую, словно все дело дамской походки шагнуть правой на левое место, а левой направо. Переплетаются ножки, регулируемые всем телом и тою дамскою частью, что соответствует хвосту канарейки. Легкое зрелище, головоломное.
Сели напротив военной компании. Слово за слово. Дамский клювик в рюмочку деликатно, по-птичьи. Истуканов же тянет, как подобает мужчине. Разгорячились, перемигиваются, офицер в компании тост произносит. Что-то кому-то как будто бы показалось (так потом вычитали я протоколе, не больше) — бац! — стреляет герой, защитник отечества. Икнул Истуканов от страха. Полетели стаканы. Сдернута скатерть.
— Мерзавец-авва-ва — я защитник!
— Прохвост тыловой!
Бац!
Ранили Истуканова в ногу повыше колена. Нехорошее происшествие для хозяина бильярдной. Офицер и компания в комендатуре, власти заняты протоколом. И писарь, чей почерк похож на брызги из-под таратайки, инвалид германской войны, человек горячего духа, в сотый раз повторяет помощнику коменданта:
— Хушь бы выработали вы печатную форму на машинке, а не то ведь руку собьешь, отписывая одинакие вещи.
А странности города Новочеркасска перебросились в самый Ростов. Стыдно сказать, угрожают они городскому трамваю.
Кому мешает трамвай? Он ходит по рельсам. На углах останавливается, совершая пищеваренье: выпустит лишнюю публику с передней площадки и снова наполнит утробу публикой с задней площадки. Дело простое, ясное. Так вот нет же! Вскакивает офицер вопреки положенью через переднюю, прыгает с задней, разворачивая трамваю утробу.
Этого мало. Едут в трамвае по собственной надобности рядовые казаки. Помнят они, если возрастом молоды, революцию и разные вольности; а старики, поместясь на скамейке, с седыми бровями, нависшими, как карнизы над окнами, вспоминают походы. И офицер, входя, рукою в перчатке тронул фуражку. Не ответил казак, зажмурены у старика под седыми бровями глаза, подремывает. Офицер толк в плечо старика:
— Во фронт! Как смел, ррзавец! В комендатуру за неотдание чести!
Разбуженный обозлился: молод больно кричать на седого, молоко не обсохло. Так вот нет же, не отдам тебе чести, да и все. Притулился казак, будто снова заснул.
Офицер останавливает трамвай. Офицер в возбуждении требует ареста казака, то и дело выхватывая из кобуры нарядный револьвер. У офицера дергаются посинелые щеки: мы жизнь отдаем, а тут в тылу расползается злая зараза, большевизм на каждом углу, в каждом солдате. Дерзкие, неучтивые, непослушные, из-за угла предадут, подведут, чуть только дай им возможность, в спину нож всадят, — обезвреживайте их, ищите, уничтожайте!
Дергается офицер от давящей душу обиды. Ходят на нем галифе или бридж, занесенный из Англии, прыгают губы от крика. Пожалейте его, дошел человек до крайней минуты. Нет у него в душе ни бога, ни черта, ни завтра и ни вчера, укорачивается его сегодня, жалок он, загнанный в пустоту, — и не на чем отдохнуть в душе от судорожной краткосрочности.
Всевеликое Войско обеспокоено истерикой офицеров. Есть у Войска свой соловей, сладкий Краснов, атаман. И Краснов увещевает в газете:
«Отдание воинской чести есть акт вежливости. Дети мои, сыновья тихого Дона! Отдавайте честь молодые старым и старые молодым. За последнее время участились случаи, когда офицеры в грубой форме наскакивают на старых казаков. Не годится это, нехорошо, не в духе слова Христова. Помните, все мы братья. А если тебе не отдали, ты возьми да и сам отдай!»
Так учил Краснов, сладкогласый, красно говорящий. Читали его приказы в Ростове и Новочеркасске, хваля за литературную форму. И обыватели, наглядевшись на новый порядок, покачивали головами, пустив крылатое слово:
Глава двадцатая
ВЕРТОПРАХИ
Завертелись дни и события. Большевики отступают. Юг России организуется в Юго-Восточный союз. Дон, Терек, Кубань и юго-восток покумились, с Украиной горячая дружба. А Украина толстеет: смотрит умильно на Крым, и Крым загляделся ей в рот, как галушка.
В парадном мундире со всеми регалиями к пану гетману в Киев приезжал генерал Черячукин для вручения ясновельможному пану верительных грамот. Договор подписали, узы дружбы скрепили между Украиной и Доном и за завтраком обменялись речами. Низко кланялся генерал Черячукин от тихого Дона. Благодарствовал ясновельможный от самостийной Украины. Пили оба малороссийскую запеканку и, усы вытирая, осанились перед дулом фотографического аппарата.
А на юге своим чередом, мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназиста, себе на уме, возрастал и укреплялся Деникин. Росли по стенам оперативные сводки. И думали обыватели, утомленные
