Глава двадцать первая
ОРАТОР И ОРАТАЙ, ЧТО НЕ ОДНО И ТО ЖЕ
Когда, через десятилетия, досужий историк займется походом Деникина и русской Вандеей, не проглядит он редкого дара донцов — красноречия.
Была у начальства одна только форма для печатного слова: приказ. По сю пору приказы изготовлялись приказными и считались казенной бумагой. А известно, что у казенной бумаги нет сердца и высушен синтаксис у нее, как гербарий. И вот, неожиданно для обывателей, загорелись перья начальственные вдохновеньем. Каждый начальник, усевшись за письменный стол, у плеча своего почувствовал музу. Эта лукавая и сокращенная в штате богиня (зане замолчали писатели и поэты) пристрастилась к военным.
Первым был ею обласкан храбрый вояка, гроза донских сотников, Фицхелауров, казачий Петрарка.
Вышел приказ, удививший читателей. Он начинался:
«Снова солнце поет-заливается над донскими степями! Братья казаки, враг подходил к нам огромными скопищами, но не дал господь совершиться злу. Над степным ковылем, над простором родимым я с доблестным войском в девять дней отогнал его и очистил наш край!
Был приказ напечатан в «Донских ведомостях» 27 августа. Полковники и генералы отдались влиянью «Петрарки». Забряцали не шпорами — струнами в казенных приказах. Пошли описанья природы, молитвы, теплые слезы, воспоминания детства.
Забыт был и сдан в архив маленький фельетон. Большой фельетон, спокойно живший в подвале, был выселен в двадцать четыре часа из подвала газеты, где расквартировались приказы. Приказы писались не сотнями, а несчетно. Канцеляристы, приказные крысы, обижались на нумерацию. Писарь у коменданта, чей почерк похож на брызги из-под таратайки, инвалид германской войны, человек горячего духа, не вытерпел, попросил перевода. «Лучше ж я, — так он сказал, не сморгнув, в лицо коменданту, — лучше ж я поступлю банщиком, тереть мочалкою спины».
Но всех генералов и даже грозу храбрых сотников, Фицхелаурова, донского Петрарку, в красноречии затмил атаман Всевеликого Войска Краснов, красно говорящий. Приказы его повторялись на улицах Новочеркасска и даже Ростова. Какой-нибудь еретик, правда, душил себя хохотом, затыкая платок меж зубами, когда повторял приказ в присутственном месте. Но давно уж известно, что еретиками бывают от зависти.
И процвело на Дону сладкогласие — духовному сану в убыток.
Пока же начальники, в теплоте соревнуясь, резвились приказами, старый казак почесывал поясницу. Вынес он на себе немало сражений. Мобилизовали седого за неблагонадежностью молодежи казачьей. Заставили слезть с печи и попробовать пороху, взамен пирога с потрохами. А за верную службу, за очищение области от банд большевистских да за расправу над сборищем каинов, в том числе и своих сыновей, обещали ораторы седоусому много земли — всю землю богатых помещиков, пайщиков, вкладчиков, разных там председателей, у которых земли по тысяче десятин и поболе. Эту самую землю давно приглядели казаки. Так бы и взять ее, мать честную, под озимя мужицкой толковой запашкой.
И оратай ждет, что обещано. Память его крепка, как орех у кокоса. Не разгрызешь ее никаким красноречием, не перешибешь ни камнем, ни словом.
Ждет оратай и наконец, в нетерпении сердца, засылает своих делегатов на Большой Войсковой Круг.
— Что это? — говорит Кругу Пшеничнов, крутой казак из станицы Луганской. — Где земля? Мы кровь проливали. Мы порешили бесповоротно взять землю.
— Какая земля? — разводит руками Леонов, богатейший казак, красноречивый оратор. — Сыновья тихого Дона, братья казаки, свободную землю отдали б мы вам без единого слова и без утайки. Да нет ее, такой земли. Святыня же собственности не должна быть нарушена. Учитесь, братья казаки, у французской революции, именуемой всенародно великой. Великая была, а собственности на землю не тронула. Почитайте брошюры, обострите ваш разум…
— Долой! — кричат в зале оратаи, разозлившись на сладкопевучих ораторов. — Долой, не заговаривайте зубы, землю давайте!
Кружится Круг, как заколдованный. Резолюции об отчуждении частных земель принимает. Примечания о справедливой расценке и выкупе их у владельцев заслушивает. Речи обдумывает. Речи снова заводит. Не щадит ни сил, ни здоровья, ни казенного хлеба.
Трудится Круг, но заколдовано место. И, глядишь, каждый день на первой странице «Донских ведомостей» печатается жирным шрифтом:
«Большой Войсковой Круг
извещает всех владельцев земли, что в наступившем 1918/19 сельскохозяйственном году они спокойно могут заниматься на принадлежащих им землях полевым хозяйством, так как никаких мероприятий, могущих в какой-либо мере воспрепятствовать использованию ими своих земель в текущем сельскохозяйственном году, принято не будет».
ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
И музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира…
Глава двадцать вторая
ТЕТУШКА И ПЛЕМЯННИКИ
Хозяйка-история немцев смахнула со сцены, как после обеда хлебные крошки со скатерти. Немцы надолго выбыли из игры: пробил их час вступить в элевзинский искус.[17]
Америка, Англия, Франция, как на балу, распорядители международной политики с белыми бантиками на рукаве сюртука дипломатов. Дела им не обобраться. Ведь делать-то надо не что-нибудь, а все, что захочешь. И, вспомнив о лозунгах полной победы над гидрою милитаризма, о разоружении Европы, о праве народностей, стали они поспешно пускать по морям ежей-броненосцев, а по небу змеями аэропланы. Перья же их заскрипели над военным бюджетом.
Но гостем меж победителями, пировавшими тризну войны, вошло и село бесславье. Так после ливня иной раз не станет свежее, а потекут из ям выгребных нехорошие запахи. Зловонием понесло из всех ям, развороченных ливнем войны. И от зловония застрелился ученый международного права, оставив записку, что не над чем больше работать.
Тогда появились во всей своей силе усталые люди.
У каждого, кто имел до войны хоть какое-нибудь, передовицей газеты воспитанное, убеждение, война засыпала сумраком сердце. И скрепилось бездумной усталостью, как последним цементом, прошлое, чтоб удержаться еще хоть на локоть человеческой жизни.
По хозяйским владеньям, как кредиторы, заездили делегации англичан и французов. К одному —
