сводками: вот меняются времена! То политическая экономия да сходки, а то неэкономная политика да сводки. Экономничать, точно, у нас не умели: фронтов было от пяти до шести, что ни станица, то фронт. И с каждого сводка. Потом шли сводки Добровольческой армии, потом Малороссии, Терека и кубанских отрядов. Каждый имел свой штаб. В штабе хлеб даром не кушали, отрабатывали на бумажках. Бумажки печатались, писаря наслаждались.
И направо-налево говорили газеты о генерале Деникине, как о спасителе.
Только в Новочеркасске, где выходила газета Всевеликого Войска Донского, заговорили другое. В «Донских ведомостях», за подписями начальников, появились приказы, возбуждавшие смуту. Обыватель читал, что «на нашей донской земле ходят отряды, провозглашающие разные вещи. Пусть знает каждый донец, старый и молодой, что войсковое правительство тут ни при чем и слагает с себя ответственность за политические уклоны Добровольческой армии. Разделяя с нею главную цель, очищение земли русской от мерзости большевизма, оно, однако, расходится с нею по многим вопросам».
В Новочеркасске собрался парламент — Большой Войсковой Круг. Сердится Круг, отмахиваясь от добровольцев, казачьею речью клеймит возвращенье царизма. Мы ли, кричит, не терпели от царя и его прихлебателей, нас ли они не обманывали, завлекая посулами и гоня воевать со студентами на перекрестках? Не от царя ли и стала срамною кличка «казак»?
Сердится Круг, бородами мотают казаки, словно в рот им, против их воли, напихали чего-то невкусного.
А на юге, знай себе мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназиста и на казачий характер внимания не обращая, духом своим возрастал и укреплялся Деникин.
Пошло ходить по городам и местечкам призывное слово «Единая Неделимая», «Великая Русь». Пошли ходить по родным и знакомым, ища квартиру и продовольствие, тучами понахлынувшие беженцы из Советской России.
— У вас-то тут, милые вы мои, а у нас-то там, милые вы мои… — посыпалось в каждом доме, как бисер.
Со скорым поездом, окруженный семьей и друзьями, в английском пальто, чисто выбритый, воротился Петр Петрович в особняк на Пушкинской улице. Много было побито в особняке стекол и стульев, срезана кожа с диванов, вывезены картины и книги. Но не пал духом Петр Петрович, получивший важный портфель у Деникина. Племянник, жена его, теща, кузен и старший приказчик — все получили места с хорошим казенным окладом.
Не во сне и не в сказке воротилось двадцатое. Стали в ряд, одно за другим, министерства. По ступеням, рукою раскачивая на ходу, пробегают чиновники. Даже угри на носу у них, отошедшие за революцию, — восстановились. Даже запах в углу, где на вешалке вешает сторож одежду, стал чинуший, заедлый, такой, как при Гоголе в департаменте. И появились старушки с просьбой о пенсии.
Много в больших городах живет различного люду. Каждый имеет родственников, а те роднятся с другими. Вместе с детьми от жены берут тестя и тещу, а через мужа к жене переходят свекр и свекровь. Каждого надо устроить, того на казенную службу, этому место, третьему то и другое, чтоб избавиться от военщины, четвертому, медику, вместо тифозного похлопотать в хирургический лазарет из боязни заразы, — словом, дел на семь дней недели. И выходит, что город опутывается, как телефонною сетью, незримою нитью, именуемой «связью». Эта связь тоже позванивает, куда нужно и когда нужно. Связь плотно обтягивает учрежденье. Связи заняты тем, что готовят людей еще задолго до того, как они пригодятся. Так и сидели, как птицы у продавца на шесточках, приготовленные во благовременье люди. Было у них, как у других, две ноги, две руки, голова и все остальное. Посадите их — сядут. И рассаживали незримые связи постепенно во все уголки, куда требовался человек, — в министерство, на кухню, при штабе, в лазарет, в канцелярию, в совет обороны, в отдел пропаганды и в тыловые военные части — крендельковых людишек, испеченных домашнею печью. Крендельковые люди, ручки, ножки держа наготове, фалдой взмахивали, галифе расправляли, торсом гнулись, куда надлежало, и изящно садились. А уж сядут — попробуйте снять их. Вся покрылась страна учреждениями с крендельковым миндально- изюмистым людом.
В министерствах запахло духами. Дамы, падкие на миндаль, стали часто пощипывать из крендельков министерских, — там заденут, тут козырнут. Называлось это влияньем. Анна Ивановна, Марья Семеновна и Анна Петровна открыли салоны.
Хмурятся самостийники, поглядывая друг на друга. Бородами мотают, как будто им в рот напихали, против их воли, чего-то невкусного. Но уже, прокатившись по югу и Юго-Восточный союз усеяв воззваниями Единой и Неделимой, без отдыху мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназиста, целясь оком из- под опущенных век на учителей и учащихся, развернулся Деникин.
Он стоит ногами на крендельковых людишках, — нет их вернее для неподвижного дела, — и разворачивает на фронте отряды отчаянных, поливая их хмелем. Пьют герои в тылу, на фронтовика напирая. Пьет фронтовик, иссохший от ярости: один у него, потерявшего родину и сражающегося за пустые погоны, за ночевку в разграбленном доме с сестрицей на тюфяке, за сыпь под чесучовой рубашкой, за бессмысленность выбора, за роковую ошибку в важнейшую минуту столетья, — один завет: месть! Отомстить пьяно, удушливо, зубами, ногтями, заразой, бешеными зрачками, пулями, пушками, огнем, ураганом перекипающей ненависти жиду, большевику, комиссару. Впиваются, как бешеные собаки, юнкера и казачьи офицеры в попавших им пленных. Кожу сдирают с живых, ошпаривают кипятком, колют острым кинжалом пупок не раз и не два, десятки раз, наслаждаясь корчей живого. Потом под ногти вколачивают дощечки и гвозди.
Казак на фронтах Чирская, Пятиизбенская, Голубинская обезумел. Собственных сыновей и сродственников из малоземельных, перешедших к большевикам, полосуют казаки в полоску: лентами режет их штык, рубит фаршем, клочья мяса с кожей и волосом прилипают на платье. Вой стоит не человечий — звериный над казачьим становьем. И оперативная сводка доносит: пленных нет, все перебиты.
Вой доносится до городов, где пируют, валясь под столы, тыловые.
— Слышали, — шепотом передают горожане, — посадили на кол комиссара; говорят, корчился на колу, как червяк, сам себе внутренности разрывал: и помер не сразу, а так через сутки.
В Новочеркасске, столице Войска Донского, идут заседания Круга.
Большой Круг бурлит политической нервною жизнью. Надо ему управиться с краем, пройтись по браздам управления сохою парламентской, сговориться, послушать правых и левых. Подсиживает атамана Краснова генерал Богаевский; Большой Круг и сам не прочь подсидеть атамана, да выгоден сладкоголосый Единой и Неделимой, — берегут его.
И что же делать другого Большому Кругу, когда в Ростове и Новочеркасске, за дамскими плечиками, что клопов за обоями: понасело их видимо-невидимо, вертопрахов миндальных; что же делать Большому Кругу, как не вертеться в вермишели вопросов, не слишком горячих? Например, в вопросе о
Да, спасая тыловых вертопрахов, множатся у Войска Донского прахи героев. Куда девать их? Край привык к годовщинам, к орденам, к славному имени на могильной плите, на знамени полковом, одним словом, к истории. Исторический прах не должен погибнуть бесследно.
Жарко спорят на заседании Большого Круга. Разбирают проект по увековечению павших.
— В списке прахов нет Чернецова, первого партизана, полковника! — надрываются с места.
Зал гудит. И взволнован докладчик безвыходностью положенья:
— Поймите же, за полгода Дон обогатился бесчисленными героями, сподобившимися венца. Прах всех перенести в собор невозможно. Надо избранных, по чину и званию наивысших…
— Все прахи достойны! — бешено требует зал, теша склонность свою к демократическому уравнению.
Постановляет Войсковой Круг:
все прахи, невзирая на чин и на звание, будь то генерал иль хорунжий, уравниваются в правах.
А почитывая постановление, ногами на крендельковых людишках, не подвижниках, но зато неподвижных, руками в карманах английского бриджа, из-под опущенных век нацеливаясь на новые мобилизации, враскидку растет полегоньку над самостийниками «главнокомандующий».
