Тут пришел трудный час господина Дгани, которого стал изображать другой подражатель. Очки у него все время спадали на кончик носа, и он гневно вращал глазами поверх очков, резко критикуя «новое любовное стихотворение, которое в ближайшее время будет опубликовано в одном из литературных журналов».
Как только завершилось представление, был дан знак к открытию выставки карикатур. Никто не заметил исчезновение господина Дгани, не попрощавшегося ни с кем. На обычной классной доске появлялись одна за другой карикатуры. Две мне хорошо запомнились. На одной был изображен рыцарь-крестоносец, глаза которого были подчеркнуто зелеными. Он взбирался на крутой откос. На голове его красовался замок, в руке – знамя. Лицо рыцаря никого не могло ввести в заблуждение, а ширина его шагов свидетельствовала, что он не принадлежит к тем, кого легко обогнать в ходьбе. Под карикатурой латинскими буквами было написано «Рыцарь Габриэло ди Тирошо возвращается в Монфор».
Вторая карикатура особенно врезалась мне в память по понятным причинам, ибо именно я был ее героем. Меня изобразили в виде низкорослого пуделя с привязанной к боку лестницей, семенящего за высокой и красивой охотничьей собакой. Подпись гласила: «Трагедия низкорослого пуделя». Цель была абсолютно ясна, ибо линии морды красивой собаки были выписаны искусной рукой, и удивительно напоминали лицо, которое трудно забыть. Я видел печальные морщины на лбу Айи, которая прошептала мне на ухо: «Представить себе не могла, что тебя так изобразят. Ведь в этом ни капли правды». Но ее шепот и сочувствие потонули в хохоте, несущемся со всех сторон.
4
Выяснилось, что вовсе забыли о стихотворении, которое я должен был прочесть после показа карикатур. Я был очень этим доволен. К тому же тема стихотворения была невероятно далека от окружающей атмосферы неописуемого восторга и нескончаемых шуток. Не все карикатуры были на высоте, как те две, мной описанные, и среди слушателей ощущалось нетерпение, смысл которого был понятен сочинителям программы вечера. Давно ожидаемый патефон открыли, мебель мгновенно была перенесена в углы, настал час танцев. Все, что было в буфете, вместе с коврами, было сброшено на длинный стол, вытянутый вдоль стены. С этого момента ноги и желудки делали свое дело с усердием, которое присуще семнадцатилетним, способным танцевать и жевать без устали. Иногда у кого-либо в руках появлялась губная гармоника, и он в паре с подругой начинал отплясывать народный танец, увлекая за собой и другие пары. Большая губная гармоника была извлечена из футляра и навязала мелодию и ритм всей танцующей братии. Постепенно исчезли музыкальные инструменты, уступив место пластинкам, с которых неслись соблазнительные танцевальные мелодии.
Некоторое время до начала танцев я видел, как господин Тирош встал со своего места, пожал руку главе комиссии по организации вечера, намереваясь его покинуть, как и другие преподаватели, опередившие его. Но тут случилось необычное. Парни и девушки, заметившие это, подбежали к нему и стали просить его остаться. Я знал, что это делается не просто из уважения, а из настоящего желания видеть его среди нас до конца вечера, но и предположить не мог, что эта дерзкая идея была задумана ученицами класса. Одна за другой они подходили к нему, приглашая на танец, что, в конце концов, возникло некое подобие очереди, несколько буйной, у его места. Очередь эта рассеивалась с началом очередного танца, и вновь возникала с его завершением под смех ребят, сидящих по соседству.
Приближалась полночь. Громкие голоса утихали, взрывы хохота все более слабели, уступая место какой-то тихой праздничности, которая все более захватывала пространство зала. Как на прежних вечерах я хотел всем показать, что не нуждаюсь в танцах и могу развлекаться без них. Сидел большую часть времени у стола, пробуя все, что там было, запивая куски торта всяческими напитками, только чтобы занять себя и показать, что я вовсе не умираю от скуки. Но, по сути, я следил с ревностью и завистью за танцующими парами. Я глядел на Айю, которая танцевала без устали, и на парней, которые охватывали ее талию с осторожностью, с какой прикасаются к хрупкому сосуду. Я исходил невидимыми миру слезами. Неожиданно заметил, что и ее глаза печальны и лицо бледно. Я подошел к ней и спросил, как часто ее спрашивал: «Что с тобой, Айя?»
«Ничего», – ответила она.
«Погляди, как они все на него набрасываются… С какой грубостью! Танцует Габриэль хорошо. Но, думаешь, он умеет водить?».
«Не знаю», – ответила она с затаенной болью, – я еще не танцевала с ним».
И тут я понял, что это действительно так: я не видел их танцующими.
«Почему бы тебе не пригласить его, как все это делают?»
«Он должен пригласить, если у него есть такое желание. Невозможно его заставить, как это делают эти…»
«А-а, – сказал я частично ей, частично себе, – я забыл, что приглашает мужчина». Незаметно оставил ее и подошел к Габриэлю. Не помню, что я сказал ему, но слова мои были встречены понимающей улыбкой.
Чуть позже я увидел его приближающимся к Айе и выводящим ее в середину зала. Это было танго «Ла Компарсита», звуки которого по сей день вызывают во мне трепет. Габриэль легко обнял ее, и она двигалась, отдавшись его рукам, подчиняясь ритму, с почти закрытыми глазами. Так и шла за ним до конца танца, до конца своей жизни.
Снова я поддался соблазну говорить о событиях до времени их свершения.
В эти минуты она выглядела погруженной в грезы, словно была загипнотизирована, почти не прикасаясь к полу, который, казалось, стелился под ней плавно исчезающим пространством. Что-то в ее и его внешности заставляло всех остальных танцующих не отрывать от них глаз. Вероятно, это было некое чудное понимание, властвующее над этими двумя существами. И невысокое женское тело вытягивалось, как растение в тени высокого мужского. И юная душа беззаветно отдавалась желанию более взрослой души.
Глава двенадцатая
1
Он часто повторял: держитесь подальше от шоссе. Предпочтительна проселочная дорога, а лучше всего – тропинка.
Затем описывал все недостатки шоссе. Оно блестит на солнце и притягивает к себе вражеского наблюдателя, озвучивает каждое прикосновение к нему подошвы любой обуви, наносит один за другим незаметные удары, накапливающиеся в ногах. В то же время на проселочной дороге земля мягка, пружиниста, бесшумна, не утомляет подошвы по сравнению с асфальтом, втягивает в себя звуки шагов, не разнося их по окрестности. Единственный ее недостаток в том, что она сохраняет следы проходящих людей.
«Но нет, – продолжал он, – дороги без недостатков – рытвин и ухабов, и кто хочет этого избежать, должен безвылазно сидеть дома и не двигаться по дорогам». Ненависть его к шоссе ощущалась в каждом нашем патрулировании.
«Лучшее, что ты можешь сделать с шоссе, вообще не ступать по нему. Можно лишь пересечь его, но с великой осторожностью, и больше к нему не возвращаться. Умение «осторожно пересекать шоссе» было нами использовано позднее, во время службы в армии. Приближались к ближайшему от шоссе укрытию, долго и придирчиво наблюдали за ним, затем стремительно пересекали его и вновь прятались в тени какого-либо укрытия. Эта глубокая подозрительность к шоссе вошла нам в кровь так, что и в городе мы уклонялись от него, предпочитая переулки предместий. Любимым занятием Габриэля было наблюдать из засады за шоссе. Дважды сидели мы под прикрытием насыпи у шоссе, на уступе скалы или на краю холма, безмолвно наблюдая долгими часами. После этого Габриэль задавал нам неожиданные вопросы: сколько машин проехало по шоссе, каких марок, сколько воинских или полицейских автомобилей, и к каким частям они принадлежали. Помню, однажды мы сидели у железной дороги и слушали перестук вагонных колес, которые проносились по мосту, под нами. «Сколько было вагонов?» – спросил Габриэль. Ответить мы не могли, ибо в темноте ночи не различались огоньки или просветы между вагонами. И тогда научил он нас считать вагоны по числу перестуков колес по стыкам рельс на мосту. Дважды он требовал от нас выбрать наилучшее место для атаки на проходящие по шоссе машины, и вместе с нами анализировал преимущества и недостатки наших предложений. Никогда он не жалел времени на объяснения и никогда сам не решал задачу, а выслушивал наши возражения и предложения. Не произнося ни звука, поднимал нас особым
