знаком и шел впереди нас много часов. Стоило кому-нибудь из нас кашлянуть или громко чихнуть, реакция его было свирепой. Помню, один раз Яир не выдержал и начал чихать во время ночного похода. Мгновенно была дана команда залечь. Лежали беззвучно несколько минут, боясь моргнуть глазом, затем долго ползли по земле. Каждый изданный звук наказывался долгим ползаньем.
«Жаль мне ваших молодых жизней», – говорил он, когда миновала мнимая опасность, – каждый чих, кашель или слово могут стать вашим последним звуком на земле».
Начали мы патрулирование с оружием, и опасность быть схваченными полицией, стала менять все наши привычки. Мы стали более осторожными, научились быстрым и острым взглядом оценивать окружающее пространство, с особой кошачьей мягкостью красться, не упуская, при этом, ни единой важной детали в пейзаже, различать угрозу в форме полицейского, или солдата или британских филеров в их полосатых пальто. Научились ощущать опасность со стороны случайно попадающихся нам в пути арабов – отличать старого крестьянина-феллаха, идущего за плугом и не замечающего никого вокруг, от сельского хулигана, готового тут же швырнуть в нас пару камней. Мы сразу выделяли особенно опасного типа – городского араба, чаще всего верующего христианина, обычно аккуратно одетого и смертельно ненавидящего нас. Мимо них мы проходили, подчиняясь четкому указанию – оружие не использовать, разве только по приказу, понимая, что мало шансов получить такой приказ, ибо Габриэль (так мы нередко полагали) дорожил оружием больше, чем своей жизнью. Он готов был ограничиться легкой дракой или исчезновением с места, лишь бы не отобрали дорогое оружие, находящееся в его руках. С большим разочарованием мы относились к тому, как он далеко обходил ватаги арабов, видимые издалека, или полицейские машины. Мы знали, что силой оружия, находящегося в наших руках, он мог вступить в смертельную схватку с теми же арабскими бандами или полицейскими и одолеть их, и удивлялись, насколько он осторожен, не решаясь нажать на курок. Мы никак не могли взять в толк, что нужно беречь оружие для решительного столкновения. «Учение есть только учение, – без конца повторял он, – и нельзя, чтобы при этом у нас обнаружили оружие и отобрали его. Вам следует хранить его до начала боевых действий. Не для того я дал вам в руки оружие, чтобы проверяли его силу на каждом арабе, швыряющем в вас камень или проклятие». И добавлял своим сухим юмором, хорошо нам знакомым: «Вы не ловцы собак от имени муниципалитета, стреляющие по каждому попадающемуся вам на пути обладателю хвоста». Этим он сдерживал нашу нетерпеливость, присущую юности, но все обвинения и разочарование время от времени прорывалось наружу.
«Зачем мы носим пистолеты?» – спросил я его однажды с откровенным разочарованием, после того, как мы обогнули двух курителей трубок, которые развели костер около воинского кладбища на горе Наблюдателей, и вид которых не понравился Габриэлю.
«Для того чтобы вы привыкли к самой идее, к прикосновению стали к вашим телам, к весу оружия, которое вы носите с собой».
«Так почему нам лучше не тренироваться в поднятии гирь?»
Все рассмеялись, глядя на меня, то ли поддерживая, то ли осуждая.
«Да, – сказал он, абсолютно не сердясь, – пистолет обладает весом. Но в этой тяжести скрыта одна небольшая деталь. Положи ее на одну чашу весов, и она поднимет на второй чаше целиком всю страну! Следует положить ее на весы, а не выбрасывать просто так в пространство!»
После паузы добавил:
«Прошу вас об одном, наберитесь терпения, подождите немного!»
2
Во всех наших действиях участвовала Айя наравне с нами, шагала в шеренге, не отставая, взбиралась по крутым склонам на холмы, тяжело дыша, но не жалуясь. Иногда я думал о том, что это жестоко со стороны Габриэля и всех нас относиться к ней, как к юноше, но то, что ее физические возможности превосходят мои, успокаивало меня. И все же я удивлялся тому, что Габриэль взял ее и меня в группу. Но мое удивление в отношении Айи имело иные причины. Лицо ее и фигура притягивали взгляд любого мужчины. Я не понимал, зачем Габриэлю надо было брать на себя явно ненужный риск повышенного внимания к ней со стороны, когда мы проходили через села, мимо толпы или отдельных прохожих. Разве не удобней было избавиться от мужских взглядов, полных порой дикого вожделения, которые тянулись за нами, как шлейф? Но, вероятно, у Габриэля были другие доводы в противовес соображениям безопасности. Он намеренно преодолевал трудности, возникающие с ее постоянным присутствием, и не обращал внимания на разницу между Айей и нами. Но нельзя сказать, что эта разница, иногда видимая глазу, иногда скрытая, не давала себя знать в наших беседах и действиях. Некий свод правил поведения в отношении к ближнему, целая система вежливости развилась в нашей мужской компании с одной целью – облегчить жизнь единственной среди нас девушке. Никогда мы при ней не распускали языки и не опускались до грубых слов, даже когда Габриэля не было с нами. Рассеиваясь во время полевых учений, мы не допускали, чтобы Айя оставалась одна, была последней в цепи или вообще исчезала из виду. Это рыцарское поведение стало правилом, и ее присутствие среди нас смягчало наши души незнакомым до тех пор чувством удовлетворения, которое обычно отсутствует в компании парней. И если сравнить нашу группу с другими боевыми группами, в которых мне пришлось позднее участвовать, я мог убедиться, насколько чистыми и рыцарскими чувствами отличалась она от них, где с первого момента грубость языка считалась обычной нормой поведения. Все это благодаря Айе и Габриэлю, которые установили эти правила поведения в коллективе.
И все же я не буду правдивым до конца, если не скажу, что все это давалось нам не всегда гладко и легко. Иногда женственность Айи подвергала испытанию наше мужское терпение. Помнится мне, в один из дней начала весны мы тренировались по быстрому нахождению укрытия по команде «Вражеский огонь!» Затем должны были мы ускорить шаг в направлении автобусной остановки, находящейся в нескольких часах ходьбы и, собравшись, сесть в последний, отходящий в город, автобус. И в тот момент, когда следовало вскочить и, выйдя из укрытия, двинуться по тропе, ведущей к автобусной остановке, и все встали, кроме Айи, которая продолжала лежать ничком на земле. Мы бросились к ней в тревоге и увидели, что она погрузилась лицом в ромашки, цветущие по всему полю.
«Какой запах! – бормотала она, абсолютно не обращая внимания на команду. Лицо Дана нахмурилось.
«Встань, Айя! – крикнул он. – Опоздаем на автобус».
Она опрокинулась на спину, сорвала пучок ромашек и поднесла к носу, пистолет валялся рядом ненужной и неважной игрушкой.
«Какой божественный запах у земли! – она словно бы роняла слова. – Обратили внимание?!»
Аарон и Яир, которые терпеливо следили за ней, тоже рассердились.
«Что это, Айя? – укорил ее Яир. – Из-за тебя мы останемся здесь до темноты?»
Слова укора вообще не доходили до ее ушей. Словно околдованная, припала она к земле, медленно перекатываясь, как животное, наслаждающееся солнцем. Мы прикованы были, как заключенные, к ее талии, не в силах отвести глаз от прекрасных ее форм, и гнев наш усиливался. Тут она принялась глубоко дышать с закрытыми глазами в каком-то, казалось, давно исчезнувшем душевном переживании некоего культа, отдав всю себя высшим силам, диктующим ей ритм дыхания.
У Дана лопнуло терпение.
«Айя!» – крикнул резким, решительным голосом. Я видел, как он и Аарон обратили свои взгляды к Габриэлю, как бы прося у него прощение за эту постыдную заминку, к которой привела опекаемая всеми нами девушка, сбросившая с себя все правила подчинения, в каком-то первобытном восторге ощутив полное внутреннее освобождение. Взгляд его обращен был в сторону гор.
Спустя несколько минут Айя шагала с нами, как будто ничего не произошло.
3
Несомненно, он обратил внимание на то, что иногда я зову его господин Тирош, а иногда – Габриэль. И все это случайно, не на каких-то законных основаниях, а скорее на основании эмоциональной путаницы в нашем отношении к нему. На уроках, до полудня, он выступал перед нами как учитель, любимый и обожаемый, но и весьма педантичный. Следил за дисциплиной со всей серьезностью до такой степени, что иногда даже делал внушение, задетый какой-либо шуткой или рассказом не к месту во время освоения нового материала или повторения пройденного. Одет он был по всей строгости, что само по себе требовало к нему официального обращения. При виде его тщательно подобранного галстука и выглаженных линий брюк, даже в мыслях мы не могли обращаться к нему иначе, чем господин Тирош. Но именно этот его такой
