«Мне показалось, что вы недовольны моей дружбой с Айей», – сказал я и посмотрел на горы, чтобы не столкнуться со взглядом Аарона.
«Ты совершенно не прав», – говорит он со всей серьезностью.
Я обернулся к нему и увидел, что улыбка исчезла с его лица. Он отложил бинокль.
«Давай выясним это дело, – говорит он тихо смотрит прямо на меня, – мы ведь мужчины, не так ли? И если это так, разберемся шаг за шагом. Ты подозреваешь, что Дан и я таим к тебе неприязнь за то, что ты увел от нас Айю. Так знай, ничего такого не было».
В этот раз я расчувствовался, про себя преклоняясь перед ним, и тенью Дана, которая вставала за ним. Я пытался как-то пробормотать то, что возникло в моих мыслях.
«Понимаешь, вы и Айя были настолько близки, прямо, как члены одной семьи. И вдруг отдалились. Ну, я боялся, что вы в этом обвините меня».
«Мы и сейчас близки, – повысил он голос. – Айя остается для нас тем, кем была. Но ясно было с самого начала, что любовь ее не предназначена никому из нас. Просто ни я, ни Дан – ей не подходим по целому ряду причин».
Он замолк, снова мне улыбнулся и продолжил:
«Мы радовались, что она, наконец, нашла подходящего ей друга. Мы видим в вас счастливую пару. И мы можем лишь благословить вас».
В этот миг мне захотелось крикнуть: «Но ведь это неправда. Вы не знаете всего». Но я не произнес ни слова.
И все же что-то от скрытого в душе страдания отразилось на моем лице. Усилие подавить крик открылось пытливому взгляду Аарона, но и это истолковал неверно. Я понял это по движению его правой руки, которая неожиданно коснулась моей и пожала ее.
«Поверь, – сказал он, – мы радуемся вашей радости. Не напрягай свой мозг зряшными подозрениями».
4
Вернуться невредимыми из Французской рощи нам удалось лишь благодаря хладнокровию Аарона, о котором я раньше и не подозревал.
Лишь только стемнело, мы спустились с холма, направляясь к сверкающим огням Иерусалима. Аарон выбрал тропу, пересекающую долину Вади-Джоз и проходящую недалеко от британского военного лагеря.
По этой тропе мы не раз возвращались с полевых учений на севере города, но на этот раз вышла заминка. На некотором расстоянии от ограды, огибающей палатки и бараки британского лагеря, мы услышали лающий голос часового, обращенный к нам:
«Стой!», – крикнул он по-английски.
Мы замерли. В голосе часового послышалась угроза:
«Стой! Кто там?»
Я беспомощно посмотрел на Аарона, но он вовсе не был испуган. Мы услышали приближающиеся шаги часового и щелканье затвора винтовки.
Аарон шепнул мне одно слово:
«Бежим!»
Мы побежали в западном направлении. Послышался свист часового, сопровождаемый голосами преследующих, двух-трех человек, явно приближающихся к нам. Выстрелы в нашу сторону разорвали дремлющий воздух. Мы слышали рядом шорох пролетающих пуль.
«Открываем огонь!» – процедил сквозь зубы Аарон и выстрелил в сторону преследователей. Выстрелил и я. Тут же погоня прекратилась. Послышались голоса. Преследователи решили, что их маловато для того, чтобы вступить в бой с какой-то вооруженной группой, и что они слишком удалились от лагеря.
Мы почувствовали облегчение, но не прекратили бег. Сделали большой крюк. Наконец добрались до государственной опытной станции на окраине Санхедрии, и там передохнули в тени деревьев, растущих у ограды. Затем скрылись в переулках Бухарского квартала, и пришли к Бейт-Исраэль, где и условились все встретиться в квартире Габриэля.
Остальные пришли раньше нас. Мы нашли их на лестничном пролете, здоровающимися с господином Розенблитом, который вышел из квартиры, случайно или намеренно.
Оба мы тяжело дышали, пот стекал с наших лбов, и я увидел, что старик смотрит на нас по-отечески встревоже «Может, зайдете выпить чаю?» – обратился он к Габриэлю.
«Нет, большое спасибо!»
«Вижу я, – сказал старик, – вы вернулись с дороги очень усталыми. Ну, правда, чего бы вам не выпить чаю?»
В его голосе было нечто, которое превращало любое возражение в жестокость. И Габриэль не смог устоять. Мы вошли в небольшую комнату, обставленную той тяжелой мебелью, которая переходит из поколения в поколение, и каждый изгиб инкрустации, выгравированный в дереве, хранит семейные истории. Особый запах стоял в квартире, и ноздри мои тотчас разложили его, найдя в нем запах старой одежды, книг и немного корицы. И поверх всех этих запахов витал некий безымянный запах, который называл в доме моей мамы «запахом уборки». Было ясно, что мадам Розенблит принадлежала к тому роду женщин, которые в каждую свободную минуту брали в руки ведро и тряпку, и натирали плитки пола до блеска. Она встретила нас в дверях кухни, держа руки в карманах передника. Мы расселись вокруг большого стола, накрытого еще большей скатертью пурпурного цвета, края которой достигали пола. На стене висел ковер со знаменитой картиной, на которой изображен доктор Герцль, взирающий с моста в Базеле. Рядом с ним висел портрет Монтефиори, подбородок которого был укутан чем-то странным, не понятным мне по сей день.
Стаканы чая, от которых шел пар, быть может, для остальных были угощением. Но не для нас с Аароном. Мы жадно пили чай, снимая сухость в горле ломтиками лимона, которые были нарезаны в маленьком блюдце, и тем вкусным «вареньем» в другом блюдце, в красной гуще которого выделялись большие ягоды клубники. Переход от бега по ночным полям к этому столу, полному покоя и удовольствия, был слишком быстрым, и трудно было к нему привыкнуть. В ушах у нас все еще звучали выстрелы, но, оказывается, они терзали не только наш слух.
«Вы слышали выстрелы, примерно, час назад?» – спросил Розенблит.
«Да», – сказал Габриэль.
«Со стороны Шейх-Джараха?» – спросил я старика, получая огромное наслаждение от того, насколько равнодушным был мой голос.
«Да, да, – ответил он мне, – со стороны Шейх-Джараха. Ты знаешь, что там произошло?»
«Нет», – ответил я, глядя на Аарона, который уткнулся в стакан.
«Только бы не случилось что-то ужасное, Господи, Боже мой! – вздохнула мадам Розенблит. – нет дня без убитого».
«Плохое время для евреев. Плохое в любом месте, – сказал Розенблит, – в Германии, в Польше, и вот, и в стране Израиля».
«Будет хорошо, – сказал Габриэль, – вот увидите, что будет хорошо».
«Аминь», – сказал старик, но старуха покачала головой в сомнении.
Наверху, в квартире Габриэля, мы рассказали о том, что с каждым произошло. Рассказ Дана и Яира не был столь авантюрным, как наш, но их наблюдения оказались весьма важными для дальнейших действий. Выяснилось, что Габриэль и Айя тоже не бездействовали, а смазывали и упаковывали те два ружья в пещере Крестовой долины.
Затем беседа перешла к обсуждению чаепития этажом ниже.
«Когда Розенблит сказал: «Плохое время для евреев. Плохое в любом месте», – сказал Яир, подражая голосу старика, – я словно услышал эхо галута, как будто оказался в каком-то там Кишиневе. Ужасно было слышать это беспомощное стенание, особенно на идише».
Лицо Габриэля нахмурилось при передразнивании Яиром старика.
«Старики не могут быть предметом для насмешек, – сказал он Яиру, – они, и Шульманы, и многие другие, такие, как они, любят Израиль по-настоящему, они готовы душу отдать тебе в то время, когда ты спасаешься у них от преследования чужеземца. Стакан чая, который ты выпил, это стакан чая истинной еврейской любви. Ты понял? Во всем мире нет для тебя такого напитка. Это наша амброзия, нектар, который
