греки богам дают жертву иную и страшную, человеческую' (I, 46). 'Мы имеем истинную веру, которая не требует человеческих жертв. Это делается у варягов, приносящих такие жертвы и именующих Перуна Перкуном. И мы ему жертвы приносим, мы же смеем давать полную жертву от трудов наших — просо, молоко и жир, и подкрепляем Коляду ягненком, а также на русалиях в Ярилин день, также на Красную Гору' (II, 7а). Греков-христиан тут автор приплел, конечно, за компанию, как врагов, хотя он, в принципе, мог счесть жертвоприношениями постоянные казни еретиков в Византии (у византийцев есть известия и о том, что некоторые болгарские племена, окрестившись, начали было резать пленников в честь 'нового Бога'). Но что касается упоминания варягов, то Перкун — это балтское имя Перуна, а у балтов и германцев такие жертвы действительно практиковались. А все западноевропейские авторы сходятся на том, что обычаи подобных жертвоприношений существовали в Польше, Пруссии и у прибалтийских славян. То ли они сохранились там с более древних времен, то ли были переняты от соседей — кельтских, германских и балтских народов. Л. Н. Гумилев предполагал, что такое «реформирование» культа Перуна у западных славян произошло в начале IX в.
Мы не знаем, сохранила ли религия славян индоарийское учение о реинкарнации душ. У кельтов, даков, фракийцев оно было известно. У германцев о нем тоже знали, некоторые герои скандинавских саг проходят через несколько перевоплощений, а в эддической 'Второй песни о Хелые' говорится: 'В древнее время верили, что люди рождаются снова, но теперь это считают бабьими сказками'. (Любопытно, что от германцев или кельтов отголоски данного учения проникли даже в католицизм — так, в средневековой Италии была широко известна церковная легенда, будто римский император Траян, личность, высоко чтимая тогдашней историей, по молитвам папы Григория получил вторую, уже христианскую жизнь и благодаря этому попал в рай. См. Данте. 'Божественная комедия'.) Но у германцев теория перевоплощения душ выражена уже весьма смутно и непоследовательно, путаясь с другими представлениями о загробной жизни — о мрачном царстве Нифльхейм и светлой Валгалле, где пируют погибшие воины, принятые в дружину Одина. (Впрочем, и. у индусов мы встречаем в «Махабхарате» совмещение теории перевоплощения душ с понятиями рая и ада.) У славян известны похожие представления — о сумрачной Нави, царстве Марены, и о счастливой стране загробной жизни, где обитают предки, о 'Сварожьих лугах', светлом Ирии с цветущими деревьями, богатыми стадами и полями, реками, полными рыбой, хотя в славянский рай, в отличие от германского, попадают не только воины, но и все, прожившие честно ('Велесова Книга', II, 7е; I, 96; I, 36). А воинам, павшим на поле боя, Перуница дает выпить живую воду, они на белом коне едут прямо в Сваргу, обитель богов, и получают 'чин в храбром войске Перуна' (I, 8а; III, 26). Сведений о реинкарнации мы не встречаем нигде. То ли эти представления были уже утрачены, то ли сохранялись лишь в сакральных учениях жрецов или, как у германцев, стали привилегией избранных героев.
У славян была развитая мифология я эпическая поэзия, на которую указывает язык 'Велесовой Книги', другие уцелевшие поэтические фрагменты, вроде 'Боянова гимна', «языческие» традиции 'Слова о полку Игореве', некоторые части былин и песен, которые ученые относят к дохристианским временам, А следы мифологии дошли до нас в русских сказках — многие исследователи согласны, что из сказок европейских народов в них уцелели самые глубокие корни. Так, только в русском фольклоре баба Яга сохранила черты древней жрицы или богини, которая может быть жестокой и страшной, но чаще помогает добрым молодцам мудрыми советами.
Существовали многочисленные святилища, ряд которых имел общеславянское значение. В предыдущих главах уже отмечались религиозные центры в Южной Прибалтике, Богемии, Ромове. 'Велесова Книга' называет также крупные святилища на Волыни, под Киевом в 'Божьих лесах', в Суроже и Новгороде. Но, конечно, их было больше. Например, в XVIII в. под Черниговом был найден огромный идол и, увы, переплавлен Мазепой, так как был отлит из серебра. Хотя надо отметить, что храмовые здания и комплексы возводились лишь в приграничных областях расселения славян, где они перенимали обычаи соседей. А для чисто славянской культуры (как и для ранних форм все того же индуизма) храмостроительство было чуждо. В основном святилища были открытого типа или в их качестве использовались священные рощи. Считалось, что единяясь с божеством, человек ничем не должен быть отделен от неба. Кстати, это представление сохранилось до нынешних времен на Урале у старообрядческой секты «дырников», исповедующих многие христианские доктрины, но молящихся только под открытым небом.
Впрочем, в христианскую культуру Руси перетекли многие обычаи и обряды древности, даже образы наиболее почитаемых богов в народе совместились с культами тех или иных святых. Так, Перун соединился в народных представлениях с Ильей-пророком, Белее — со Св. Власием, Хоре — со Св. Георгием, Индра — со Св. Андреем, Купала — с Аграфеной Купальницей, женские божества, покровительницы любви и плодородия — с Параскевой-Пятницей (пятница — день Венеры и соответствующих ей богинь во многих древних религиях), покровительница и защитница Руси Матерь Сва отразилась в новгородском культе Святой Софии (кроме того, Св. София, как и Сва-Сарасвати — покровительница мудрости) и т. п. Даже Кащею нашлось место, он превратился в Касьяна-Завистника, день которого, 29 февраля, считается чрезвычайно несчастливым. Поэтому во многом о традициях древних русичей мы можем судить по народным обычаям празднований тех или иных дат календаря — Коляды, Масленицы, Дожинок и др. (см., напр., Коринфский А. А. 'Народная Русь'. М., 1901).
Большинство средневековых авторов, начиная с процитированного ранее Маврикия, единодушно причисляют к традициям славян и их знаменитое гостеприимство. Так, Гельмгольд писал:
'Относительно нравов и гостеприимства не найти людей честнее и добродушнее'. 'В приглашении гостя они все как бы соревнуются друг с другом… что ни приобретет славянин своим трудом, он все израсходует на угощение и считает того лучшим человеком, кто щедрее'. Он сообщал, что даже балтийские пираты 'отличались гостеприимством и щедростью', и приходил к выводу, что 'нет народа, приветливее славян'. Ему вторят Сефрид и Адам Бременский, писавший, что 'нет народа, более гостеприимного и приветливого, чем они'.
Но, конечно же, нравы древних славян значительно отличались от нынешних. Отличались и от тех стереотипов, которые успели создать историки и писатели, совершенно не учитывающие разницу между собственной психологией и психологией людей, живших на тысячу лет раньше. Так, с легкой руки авторов строго морализированного XIX века, поддержанных в этом плане не менее ханжескими моралистами советских времен, возникло совершенно нелепое представление о каком-то гипертрофированном 'славянском целомудрии'. Причем обоснованием этого чаще всего служит одна-единственная цитата из Маврикия, что 'скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что большинство их считает смерть мужа своей смертью и добровольно удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь'. При этом упускается из вида очевидный факт, что если бы все славянки при тогдашней низкой продолжительности жизни следовали за мужьями, то кто стал бы растить детей? Археологические данные показывают, что захоронение жены с мужем осуществлялось далеко не всегда.
К тому же у большинства славянских племен существовал обычай многоженства, как пишет Нестор, 'имеяху же по две и по три жены', и даже там, где была формальная моногамия, она дополнялась институтом наложниц, а перевод одной из них в ранг «законной» жены и обратно был делом несложным. Да и самих жен, несмотря на упомянутую «верность», отнюдь не смущало и не возмущало наличие наложниц у мужа. Тем более что фактически в них была заинтересована и супруга — они облегчали ей работу в. хозяйстве, их количество свидетельствовало об общественном положении мужа и его удачливости на войне, да и на погребальный костер чаще укладывали кого-то из них, а не «законную» жену (по свидетельствам современников, желающая из наложниц вызывалась на добровольной основе и в ожидании смерти предавалась веселью и развлечениям, а отнюдь не скорби).
Что же касается самого понятия «целомудрия», то в древности оно значительно отличалось от взглядов современной морали, и судить о нравах одной эпохи с точки зрения другой не слишком корректно. Например, арабский географ XI в. аль-Бекри писал:
'Славянские женщины, вступив однажды в брак, сохраняют супружескую верность. Но если девушка кого-нибудь любит, она идет к нему для удовлетворения своей страсти. И если мужчина, женившись, находит невесту целомудренной, он говорит ей; если бы в тебе было что-нибудь хорошее, ты была бы любима мужчинами и выбрала бы кого-нибудь, кто лишил бы тебя девственности. Затем он ее прогоняет и отказывается от нее'. То, что подобные обычаи действительно имели место, и не только у славян, подтверждается традициями 'пробных ночей' у родственных им германских народов, просуществовавшими в сельской местности Германии вплоть до XVII–XVIII вв.,- каждая девушка имела право провести ночь с
