брюхом.
Менту что-то понравилось, бобрик теребит.
– Чего смотришь грустно? Не последний день живешь. Лучше вспоминай подробности.
Подробностей у меня навалом.
– До центра добежали без заминки, ветер подгонял. Бабы одной рукой прически берегли, другой – подол. Мужики тоже за шляпы держались. На площади, перед трибуной я выдал «Ура!» – все перепугались, голос такой, могу показать…
– Не надо.
– В подъезде хотели праздник отметить. Бутылку принес. Перцовка. Градус – слабый, зато цена – кусачая. Я платил. Павлыч, как обычно, без денег. Но открыть пузырек не успели. На проходной ваши люди конфисковали…
– Чепуху несешь! При чем здесь водка?
– Водки не было, перцовка.
– Не строй из себя…
Глаза у него каменные.
– Значит, ветер виноват. Другим ветер ничего не оторвал, а у тебя… вырванные годы. Свидетели отсутствуют, плакат с провокацией доказывает твое намерение, а ты мне байки…
– Одно намерение имел – выпить с Павлычем…
И дальше я ровным голосом, без взбрыков, сообщаю, что кругом не согласен. Не было провокации. Тот, заводила, что по радио объявлял, тоже, наверно, умеет читать. Нам кричал: «Слава труду!» – не трупу. Все колонны слыхали. Насчет свидетелей, говорю, херня вопрос. Главный свидетель – трибуна. Когда выдал «ура!», начальство на трибуне присело от удивления. Будь на плакате обида для них, меня в конце площади ждал бы почетный караул…
Законник мой склонился к столу, бумагу царапает крупным почерком. Не слушает. Еще бы, человек под его властью, ты для него – мурашка, наступит – и как не было. Только не на того нарвался. Меня не вчера сделали… Мы тоже десять лет мимо школы ходили. Потягаемся. Об наши мозоли зубья обломаешь. Так и сказал ему:
– Вы, как хотите, можете сидеть на своем мнении, но я считаю…
И стал вслух втолковывать разные соображения. Неспешно, чтоб запало ему в сердцевину пару слов. Главное, не обидеть, по нервам не задеть. Разрисовал позицию: дело-то потешное, но не подсудное. Я чист, как молоко. И еще: а если кто-то из властей заметил, какое слово лежало на плакате? Что тогда?.. Конфуз получится. Любой простофиля знает: не любят у нас, когда белые нитки наружу. Несолидно. За это, конечно, не повесят, но и не повысят. Одна морока и камедь. Скорей всего – засмеют.
Я вроде штопора: все глубже беру и глубже.
– Надо вникнуть, – говорю, – не ту натуру имею – начальство позорить. Характер жидкий. Политика или всякие идеи мне до дупы. Нет у меня желания тайгу удобрять. Одну идею уважаю – насчет пива…
Наконец мой грамотей, кончил писанину. Шумно выдохнул, будто дрова колол целый день. Доволен собой, в зрачках искорки.
– Хитер, Федор Степанович, хитер. Тебе не шоферить, в цирке зарабатывать, там ушлые требуются.
Значит, краем уха касался моих слов, значит, какая-то пружинка дрогнула…
Но вслух возражаю:
– Нет. Насчет цирка – это для Петьки Тикана, он пудовыми гирями крестится. А у меня уже плешь… слабак…
Мент провел ладонью по бобрику.
– Ничего, лысый – тоже хорошо, за волосья таскать не будут. Скажи, а почему молчал про след от клея? Вон тот, белый. Его и незрячему видно.
Пришлось правду сказать:
– Держал как козырь.
– Ладно, – говорит, – праздник кончился. Вали домой, мыслитель.
И выписал пропуск.
Хлеб свободы
При выходе из управления, на проходной Федору отдали документы, ключи и прочие вещички.
А перцовку не вернули.
Еще когда следователь выписывал пропуск, у Федора затеплилась надежда: только выйду – глотну, освежусь… И вдруг – облом. Это же надо…
Федор пытался дежурному втолковать: была бутылка, своими руками дал, не распечатана. Но тот устало разъяснил: не положено.
– Где не положена? – настаивал Федор.
– Не положено выносить спиртное.
Ладно. Гиблые разговоры. Не стоит собачиться. Федор откозырял и скорым шагом прочь от серой домины в живые улицы.
Там настойчиво звенькали трамваи, пугали задумчивых прохожих. Солнце уже кончало дневную смену, коснулось крыш.
Беременная, поддерживая живот, не глядя, перебегала дорогу наперерез машинам. Дура баба, могут так шмякнуть – глаза будешь искать на тротуаре.
В глубине деревьев базарили воробьи.
А граждане мельтешат по магазинам, изучают витрины, ловят такси или скучают на скамейках. Не знают, братцы, что это лафа – шататься по городу где вздумается, и руки не надо, по приказу, держать за спиной. Хочешь в парк? Пожалуйте, дыши природой. В бильярд хочешь? – Никаких препон. Тянет на пиво? Если в кармане звенит – твое право. Это и есть вольная воля.
Из открытой булочной сладковато веяло сдобой. Благо, в кошельке осталась мелочь. Федор отгреб продавщице сколько положено и выбрал остроносый хлебец. Горчичным пахнет.
На ходу отщипывал от горбушки кусманчик и улыбался: хлеб свободы!
Пройти мимо Сашкиного дома и не потешить дружка своим приключением Федор не мог.
Дверь открыла Полина. Засветилась удивленной улыбкой. В прихожей приложила палец к губам, прошептала:
– У них там совет. Принимают решение… Я рада, что вы здесь! Вам будет интересно послушать. Постойте…
Она вернулась в комнату, оставив дверь приоткрытой. Федор привалился к косяку, чтоб лучше слышать.
Голос был Васи Бойчука:
– …Нет, ерунда, это не подходит. Надо что-нибудь сногсшибательное, чтоб у них поджилки тряслись! Есть знакомый повар в воинской части. Он для меня что хочешь вынесет.
Сашка засмеялся:
– Вынесет кашу?
– Слушай сюда: он принесет дымовую шашку. Вечером бросаем в окно. У них – переполох, паника… А мы – случайно рядом. Помогаем органам. Ясно? И Федя – вольная птица.
– Ты б еще бомбу туда фуганул. Повар принесет, – заговорил Петро.
– Нет, братцы, только я умею с ними толковать.
– Сашка, да кто тебя станет слушать?! Бывший зэк пришел защищать будущего зэка.
– Петро прав: ты, Сашка, – не тот вариант. Надо устроить пожар…
– Вася, сгинь! Посажу в холодильник …
Федор не стал больше ждать, появился в дверях с огрызком хлеба в руке.
– Федос!.. Ты?
– Почти я.
Потом за круглым столом отхлебывали чай с вишневым вареньем и улыбались. Бисквит не трогали. Говорили мало. Наконец Федор насытился чаем.
