Как-то я, причесывая косы перед зеркалом, сказала что-то едкое о себе. Мама мне тогда так сердечно посоветовала, что я даже рассмеялась.
— Поменьше смотри в зеркало. Оно всегда тоску нагоняет…
Отец наш умер молодым от тифа. Потеряв его, мы, дети, стали незаметно обращаться к матери, единственной нашей опоре, на «вы». О другом отце, то есть отчиме, не было и речи. Двум вдовцам, которые рискнули посвататься к ней, мама зло отказала, еще и обиделась за такую наглую смелость. Маме тогда было тридцать восемь, с отцом обвенчалась она в двадцать семь лет.
Милая моя старушка бога не жалует, в церковь она перестала ходить очень давно, на это у нее не было ни времени, ни желания. Никогда я не вижу ее без дела: в руках у нее если не иголка, то молоток и гвозди.
Мама любит все делать хорошо, аккуратно. Если она что-либо задумает, то своего добьется и успокоится лишь тогда, когда все будет готово. Мне кажется, никто и ничто ее не остановит. Если что сделано не так, она исподволь подправит, а если поправить нельзя, пойдет на то, чтобы неудачную работу совсем уничтожить.
Однажды я стала тайным свидетелем того, как она, уложив в сумку жареные пирожки-«лапти», отнесла их на речку и… утопила. Из-за скверных дрожжей пирожки, обычно такие вкусные, не удались, были они сыроваты и вдобавок чем-то припахивали. И вот их постигла кара. На мое очень осторожное замечание: «Надо было отдать их соседке для свиньи» — мама ответила:
— Ну что ты! Свинья бы надо мной посмеялась.
Читать и немного писать научила маму я. В школе она не была ни одного дня, царское правительство не заботилось о просвещении простых людей; не только сестры, но и братья матери остались неграмотными. На всю Куреневку и Приорку было тогда единственное церковноприходское четырехклассное училище, зато церквей насчитывалось шесть.
Натруженные руки мамы неуклюже держали перо или карандаш, буквы и цифры у нее получались похожими на ребусы: когда ей трудно было написать что-нибудь словами, она дорисовывала, и записки ее о том, где еда или что именно приготовила она на обед, смешили меня до слез.
Ее записи о домашних расходах, когда я в них заглянула, вызвали смех. Истратив, например, тридцать семь рублей, она делала пометку об этом двумя числами, и получалось 307. А если было заплачено триста семьдесят рублей, то запись выглядела как 30070. Мама упрямо продолжала ставить нули там, где они вовсе не нужны. Мои объяснения ничего не изменили. Вздохнет, бывало, и с сожалением скажет:
— Если бы меня в свое время учили, я была бы профессоршей…
Читает мама охотно только сказки и детские рассказы, потому что они «тоненькие и с картинками». На большее не хватает ни времени, ни терпения, так как читает она очень медленно, по складам. Все ее внимание ежедневно поглощает самая большая, нескончаемая книга — жизнь, в которой она давно уже нашла себе определенное место: служить другим.
Хворать мама не любит. Уложить ее в кровать невозможно. Всякие «панские» хворобы, как она их называет, всегда переносит на ногах.
Как-то перед войной она начала кашлять. Я едва уговорила ее пойти в поликлинику, к врачу. Записала, привела. Усадила возле дверей кабинета терапевта и говорю:
— Посидите, пока вас вызовут, а я пойду узнать, когда принимает зубной врач.
Возвращаюсь — мамы нет. Ищу — нет. У врача она не была. Прихожу домой — она стряпает и очень рада, что ей удалось сбежать. А кашель отвяжется.
Что тут сделаешь? Только нервы взвинтишь, но не убедишь.
Обычно я говорю ей: «He переутомляйте себя, делайте все спокойнее, успеете!» Но всегда слышу:
— Побегу…
— Надо податься на базар.
— Хочу сбегать на огород…
Мама уже хлопочет в доме. Она спрашивает:
— Ты еще пишешь?
О ней, о маме, я писала бы еще много, но пора уже собираться на участок. Мама говорит мне:
— Не задерживайся на участке, потому что кое-кто навестит нас.
На званый обед должны прийти сегодня ее сестры, мои тети — Поля и Маня. Маме, как старшей сестре, они наносят визит ежегодно. Это прочная традиция.
11 апреля
Совещания инспекторов теперь проводят не ежедневно, а по мере надобности: должность старшего инспектора упразднена, а инспектора знают свои обязанности, научились работать — так, по крайней мере, считает начальство. Нам приказано в экстренных случаях обращаться к начальнику административного отдела «представительства». Николай Порфирьевич нам не досаждает наставлениями, но недавно провел совещание, рассказал на нем, как нужно составить списки от № 1 до № 4.
В список № 1 велено включить, предварительно проверив на месте, тех, кто «должен ехать в Великую Германию, но до сих пор уклонялся» (это особенно заботит Форостовского, ему даже не спится!). В список № 2 войдут все способные работать здесь, на месте, — в совхозе № 52, на полях орошения. Нас обязали проверить всех больных, инвалидов, женщин с детьми. В список № 3 включить «особ, для которых работа не является источником существования». Таких надо, конечно, предварительно выявить. Наконец, список № 4 охватит «женщин и девушек легкого поведения», а проще говоря, проституток. Их возьмут на учет, чтобы сделать «государственными» и направлять в дома терпимости — так, кажется, назывались они раньше. В Киеве уже есть два больших таких «дома» и несколько притонов поменьше. Это-одна из убедительных примет «европейской культуры», принесенной на Украину оккупантами.
Целую неделю рылись с Ольгой Григорьевной (она мне иногда помогает) в регистрационных карточках и убеждались, что безработных нет. В список № 1 некого включить, в список № 3 надо записывать всех киевлян, включая самого Форостовского. Кто, в самом деле, живет сейчас трудом? Честные люди выращивают овощи на огородиках да меняют вещи на продукты.
Над списком № 4 и не думали: на участке № 7 у меня таких женщин нет. А тех немногих девчат, которые во время рытья окопов заигрывали с немцами, скалили зубы, я хорошенько отчитала и матерям рассказала об их поведении. Полученного «иммунитета» им, видимо, хватит до конца войны. Список № 2 был составлен по «формальным признакам», после проверки он намного сократится.
Когда пошла по участку, сами же люди подсказывали и себе и мне, что делать, как поступать. Женщины быстро договорились между собою и из двух зол выбрали меньшее: отработать по направлению инспектора на огородах две-три недели гораздо лучше, чем попасть через отдел труда в кабалу на целое лето.
После статьи Форостовского «Священный долг украинца» (скрипит и скрипит, подлец, толкует об одном и там же) вновь начались облавы. Судя по речи Геббельса (я читала ее в нашей газетенке), правители Германии возмущены тем, что «в то время, когда ради освобождения Европы проливается благородная немецкая кровь, украинские волы гуляют по улицам». Вот ведь наглость!
Людей ловят и увозят, в чем поймают, пополняя таким образом список № 1. Но облавы дают мало пользы: люди научились их избегать, ловко удирают.
Устаю. Очень устаю. Участок, работа на огороде, побелка дома к майскому празднику, который в этом году мы отметим украдкой.
6 мая
Объявлен приказ о «тотальной» военной мобилизации в Германию молодежи 1922–1925 годов
