рождения. Солоно, должно быть, немцам, бьют их на фронте. А потому отброшены пышные формулировки о «добровольном» отъезде, о «радостном желании освобожденных работать на благо Германской империи». Нестерпима фальшь этих фраз. У кого же из наших могло бы появиться «горячее стремление» заменить возле станков тех немцев, которые пойдут на фронт, чтобы убивать их отцов, братьев, мужей, сестер…
Лживые фразы забыты, мобилизация названа своим собственным именем. Охватывает она всю молодежь поголовно. Броню получат лишь немногие. Все остальные, бездетные, здоровые, должны быть немедленно отправлены в Германию через центральную биржу труда. Инспекторов обязали составить списки тех, кто не имеет брони и подлежит мобилизации.
Хожу сейчас и проверяю — много ли таких? Как помочь хотя бы некоторым из них получить спасительный четырехугольный клочок бумаги с немецким текстом и большой печатью в центре — проклятущим орлом, который клюет нам сердце вот уже два года. Есть у меня два верных способа: первый — можно отметить в домовой книге, что такой-то (или такая-то) выбыл, уехал в село. А то еще можно взять броню по выданной мною метрике.
С нашего участка могут быть мобилизованы девять душ: юноша и восемь девушек.
Четверо из них дезертируют, а четверым помогу, выдам метрики.
И вот в списки некого заносить, кроме парня, но он сбежал, я знаю это. Однако же положение осложнилось. Вскоре предприятия прислали списки юношей и девушек, не получивших брони, в отдел труда. Что же, отдать их на съедение райху? Нет, так не будет.
Я составила списки тех, кто имеет броню, а остальных предупредила: «Будьте настороже». В лапы полиции они могут попасть в том случае, если я заявлю в отдел труда об «уклоняющихся». Но такая опасность им, разумеется, не угрожает.
Мобилизованным, можно сказать, повезло. Их отъезд отложили, так как партизанами разрушены мосты на железной дороге. Еще какое-то время можно изворачиваться.
Где теперь наши войска? Это интересует всех.
12 мая
Были такие радостно-тревожные дни, такие прекрасные часы мы пережили, что вначале они казались нам сном. Но нет, все это, к счастью, происходило наяву.
В субботу, восьмого мая, ночью почти на полчаса к нам в огромную эту тюрьму словно ворвалось солнце: прилетели советские самолеты.
Помню, пришла с участка усталая, душевно опустошенная. После ужина, чтобы успокоиться, прийти в себя, читала около раскрытых дверей, пока не стемнело. А когда наступила ночь, прилетели наши самолеты. Я сорвалась с постели и постучала в стену маме. Когда выбежала во двор, вся родня была уже в сборе. Сестра крикнула мне:
— Смотри на небо!
Где-то ухало, взрывались бомбы, а у нас сжимало грудь от волнующей радости. Вот оно, справедливое возмездие! Еще, еще, так их, так!
«Вот он, вот он, наш ястребок! Ой, хоть бы не сбили!» — такие возгласы доносились с соседних дворов. Дети, забыв про ночь, безудержно прыгали и выкрикивали громче всех, а взрослые их не одерживали, не унимали.
В нескольких местах города небо озарилось пламенем пожаров. Рокот в небе затихал, самолеты поднялись очень высоко, за облака, и исчезли. Наступила тишина, тяжелая, гнетущая. Во дворах ведутся вполголоса разговоры:
— Почему так скоро исчезли?
— А может, еще возвратятся?
— Пошли, пошли спать, сегодня больше не прилетят, — гонят матери детей.
Но и взрослые возбуждены не меньше детей. Вот и я никак не засну. В каждом звуке мне чудится отдаленный рокот наших самолетов, которые вот-вот опять нагрянут на город.
Чтобы успокоиться, принялась читать. Засыпая, слышала через открытую форточку какой-то далекий, приглушенный шум за городом, тревожные крики поездов со стороны вокзала.
Во сне казалось, что это идут наши танки.
Воскресенье было заполнено воспоминаниями о событиях минувшей ночи. Все сошлись на одном: «Мало еще дали немцам жару».
А в понедельник… В понедельник в десять часов вечера началось что-то страшное и в то же время величественное.
С участка я вернулась рано, до сумерек. Перед сном обдумывала, как помочь Зое, которая боится идти за броней на центральную арбайтзамт[12]. Скрываться ей на Сырце у родственницы больше уже невозможно, соседи заметили, что она там отсиживается. К тому же ближайший сосед — следователь в концентрационном лагере. Этот концлагерь — кошмар для бедняжки, и к тете она уже не ходит, отсиживается дома, в погребе. Мать чернеет от горя: девушка измотана страхом, может с ума сойти или наложить на себя руки.
Сегодня забежала к ним, проведала. После субботнего воздушного налета Зоя повеселела. Отъезд мобилизованных отложен, но надолго ли? Через некоторое время вновь придется, заслышав чужие шаги, прятаться в погреб. А когда появятся полицейские собаки, спасет ли он?
Пообещала семье найти более надежный выход. По дороге решила: пойду на биржу, кое о чем узнаю и тогда направлю мать Зои с метрикой. Если спросят, почему попала в списки женщина с ребенком, можно что-нибудь придумать. Например, родила на днях, болела после родов и потому не шла на биржу.
«Болела»… А если вдруг потребуют справку от врача? Нет, так нельзя. Проще: инспектор узнал, что нет броня, и прислал. Только так! Для порядка, мол.
Лежу в кровати и думаю все о том же. В раскрытую форточку врывается пение соловья. В комнате аромат цветов — сирени и нарциссов. Но к чему цветы и соловей, если приходится переживать такие муки, страдать на своей же земле, завидовать… мертвым?
Вспомнилось, как мать Зои проводила меня до ворот и с какой мольбой и надеждой в голосе сказала:
— Хоть бы сегодня снова был налет!
Только вспомнила эти слова, как неожиданно — бах, ба-ах! — в небе, с неба, по небу! Задрожали стекла, комната озарилась трепетным светом. В чем была выбежала во двор. А там, в небе, как и в субботнюю ночь, — советские боевые самолеты. Слышны возгласы:
— Ой, ой, ой!
— Гляди, гляди!
— Ой, ой, ой!
Звезды погасли, расцвели ракеты. В небе гудели моторы самолетов.
Жадное любопытство, радость, желание воочию убедиться в том, что прилетели наши, гнали людей из укрытий. Видимо, не у одной меня воображение рисовало заманчивую картину. Вот сейчас наши самолеты разбомбят фашистов. Уцелевшие гады убегут, отступят, и два года оккупации исчезнут, как ужасное сновидение.
Ракеты горели в небе счастливыми надеждами, горели долго, одни гасли, другие зажигались. Летели разноцветные гадюки — разрывные пули; покачиваясь, снижались осветительные ракеты. Зенитки били и били, но цели поразить, к счастью, не могли. Экипажи наших бомбардировщиков действовали спокойно и уверенно, улетать не спешили. Это радовало всех. Соседи перекликались:
— Слышишь, уже сыплют, сыплют бомбы!
— Вот еще, слышишь?
Зенитки разогнали всех по домам. Небо рвалось на куски. Звенели окна, сверкало в глазах. Полнеба покрылось багрянцем зарева. Во всех концах города вспыхнули пожары.
А самолеты гудели все сильнее, с гневом, с ярой ненавистью к врагу, с непреодолимым желанием гнать его со своей земли.
