— Вы боитесь разочароваться.
— Мы оба не избежали бы разочарования. Я от многого отказывалась, и потому мне не приходилось обманываться в своих ожиданиях. Знакомо ли вам суровое мужество сильных, не терпящее похвальбы? Все, что я имею, сделано из доброкачественного материала. Я всегда умела выбирать. Я счастлива, но не держусь за жизнь. Изменить выбранного пути я не могу. В моей жизни вы были всем, я в вашей — ничто. Мы несовместимы.
Придя в «Глостер» на другой день, я тотчас заметил перемену в ее лице. Лорна сказала мне, что в Париже ей тоскливо, в гостинице душно и что она скучает по дому.
— У меня, как и у вас, своя жизнь, свои привычки. Я здесь проездом.
Ее доводы показались мне неискренними. Откуда закралась печаль в человека, в котором все было сила и радость?
— Говорят, у вас прелестный сад, — сказала она. — Должно быть, я вас отрываю?
— Вы виделись с Фернаном? Он рассказывал обо мне?
Она кивнула, а затем погрузилась в задумчивость, замкнулась в себе, так что вскоре я вынужден был ее покинуть.
Назавтра я узнал, что она уехала. Позднее она писала мне из Лондона. Об истинных причинах ее внезапного отъезда мне оставалось только догадываться.
V
Мы постигаем жизнь через себя, через собственный опыт, передать этот опыт невозможно. Человек бесконечен и не поддается отображению. Однако писать меня понудило отнюдь не самонаблюдение. Почти все мои мысли и чувства пришли ко мне извне, главным образом от небольшого круга близких мне людей. Судьба моя бывала так тесно переплетена с судьбою близкого мне человека, что я не осознавал, где я, а где он; я жил его жизнью, как он моей; и более того, его поступки всегда казались мне правдивее, человечнее, честнее, нежели мои собственные движения.
Я много расспрашивал Лорну, дабы лучше понять себя. Эта гордая, победоносная женщина, эта реалистка построила свою жизнь на самообмане, и обнаружила его слишком поздно, что и повергло ее в растерянность: таков смысл ее отъезда. Ей не следовало со мной встречаться. Не надо торговаться с жизнью, дабы заполучить от нее лишь совершенное — ты сам себя многого лишаешь. Богатство жизни — в ее полноте, пусть смутной и беспокойной. Не пытайтесь удержать на ладони каплю незамутненной воды: она безвкусна.
Человек слишком мало знает о жизни, чтобы распоряжаться ею по своему усмотрению, когда оберегаешь свое счастье, довольствуешься слишком малым. Человека спасает инстинкт. Люди не заботятся о счастье. Они лелеют мечты, задумывают дела, которые в проекте всегда удаются, но только человек никогда не останавливается на проекте, как не останавливается на первом поцелуе, на покойном досуге, в полюбившемся месте. Он непременно стремится воплотить свои идеи, реализовать их, рискуя потерпеть неудачу.
После встречи с Лорной я все явственней ощущаю, что соображения, которыми я руководствовался в последние годы, когда, оберегая нашу любовь, сохранял дистанцию между собой и Клер, были ошибочными. Бывает так: в один прекрасный день мы обнаруживаем, что направление наших мыслей переменилось, и воспринимаем это как должное. Следовало бы ожидать потрясения, но его не происходит, потому что мы уже подготовлены более глубинными, порой подсознательными изменениями.
В эти мягкие дождливые январские дни в Шармоне набухли почки, цветут анемоны и примула, кажется, весна совсем близко… Но в одно прекрасное утро мы обнаруживаем за окном мир из гипса, хрусталя и стылой земли, из которой словно бы ушла жизнь. Под розовым небом, вдыхая ледяной воздух, чувствуешь себя замкнутым в онемевшем пространстве, отрезанным от прошлого.
Засунув одетые в перчатки руки в карманы пальто и выдыхая пар задубелым от холода ртом, я энергично шагаю по парку, гляжу на посаженные Крузом деревья: высокие степенные кедры, надменные воздушные дубы и вязы на фоне нежных красок неба, на удивительно зеленые, подернутые инеем лужайки.
Согретый быстрой ходьбой, я останавливаюсь посмотреть пораженный молнией тополь; на месте ранения лопнула кора, и проступает наружу белая плоть; я помню ту знойную, залитую лунным светом летнюю ночь, ясную-преясную, с одним-единственным дымным облачком; и вдруг шквал и ослепительная вспышка, с треском обрушивающаяся на дерево рядом со мной.
Ход наших мыслей непредсказуем, как сон. Неожиданно я вспоминаю, что совсем перестал заниматься делами Клер. Я уже давно намеревался предпринять кое-какие шаги для того, чтобы обеспечить ее будущее после моей смерти.
Я возвращаюсь в дом и поднимаюсь по лестнице все тем же бодрым и решительные шагом, каким ходил по саду: слышу шум воды в ванне, приглашаю Клер на прогулку и отправляюсь ожидать ее в библиотеке.
В библиотеке тепло; прикрыв дверь и глубоко вздохнув, я достаю бумагу и пишу распоряжения на случай моей смерти, кажущиеся мне вдруг чрезвычайно важными.
Документ, который я составляю, то и дело прерываясь, чтобы вспомнить нужную фамилию или проверить цифры, — предполагает мое исчезновение, и в то же время я как никогда далек от мысли о своей смерти, оттого, видно, что слишком поглощен работой. Однако у меня тяжело на душе, поскольку я думаю о смерти Клер. Если она умрет, окажется, что я ее совсем не знаю. Разве что видел мельком. Она для меня лишь прекрасное видение.
Слышны ее шаги в коридоре. Оставляю свое письмо на столе и выхожу к ней. Пока она надевает перчатки, я укутываю ее поверх шубы шерстяным шарфом. Едва мы выходим на улицу, студеный ветер зажимает нам рот. Тросточкой я указываю на аллею, защищенную от ветра дубами и оранжереей.
Ветер стихает.
— За несколько дней до смерти, моя мать… — говорю я. — Я тебе об этом не рассказывал… Я пообещал матери жениться на тебе…
Я ждал, что она удивится. Она молчит.
— Не можешь же ты вечно жить одна, — продолжаю я. — Это тебе не на пользу.
— Я не жалуюсь. Я довольна жизнью. Ни о чем не прошу.
— Я полагаю, что когда мужчина любит женщину, он должен по возможности на ней жениться. На то есть глубокие причины. Мне нет дела до условностей, однако обычай этот, подобно многим другим, имеет под собой серьезные основания, и следует его придерживаться.
Клер укутана в меха, холод словно бы разъединил нас. Я не уверен, что она меня слышит. Я останавливаюсь, гляжу ей в глаза, которые одни видны над шарфом, прикрывающим низ лица.
— Ты думаешь иначе? — Она не отвечает. Я беру ее под руку и повторяю вопрос: — По-твоему, я не прав?
Рука, поддерживающая шарф, заглушает и без того едва слышный голос:
— Разве ты не счастлив?
— Я очень счастлив, дело не в этом. Мы жили независимо, порознь, соединенные лишь узами сердца. Брак я связывал с семьей, а потребности обзавестись таковой не ощущал. Теперь я понимаю, что брак есть проявление и доказательство любви… — Я гляжу на Клер, она молчит, тогда я продолжаю: — Ты, помнится, упрекала меня в том, что я боюсь жизни. Я и впрямь считал, что жизнь всегда забирает свои подарки, и не стоит лишний раз подставляться под удар. В действительности же я исходил из ложных взглядов и неудачного опыта, шел на поводу у робости и ребячливого в сущности страха, ибо жизнь настолько удивительна, трагична и прекрасна, все, что мы любим, так хрупко и недолговечно, а счастье и несчастье так спутаны и приводят к столь неожиданным последствиям, что, право, нет смысла лавировать и выбирать… Лучше отдаться на волю жизненных сил… Они влекут нас дальше, нежели мы предполагаем…
