Они дают нам то, чего мы не умеем испросить.
— Я не смогу дать тебе больше…
— Ты можешь дать мне то, чего я не знаю в тебе… хорошее и дурное…
Я выпускаю ее руку, мы ускоряем шаг: входим в безветренную аллею.
— Разве я не прав?
Она задумывается. Я жду. Она тихо повторяет:
— Я думала, ты счастлив.
Вероятно, она полагает, что я не вполне откровенен, и потому отвечает осторожно, словно стараясь мне угодить.
— У нас уже и разговора не получается! — взрываюсь я.
Не замечая моего раздражения, столь необычного в наших отношениях, она молчит, замкнувшись в себе, безучастная ко всему.
— Ответь мне, прошу тебя!.. Я тебя не понимаю. Нам надо принять серьезное решение. Я хочу обсудить его с тобой. Слышишь: с тобой! Есть вещи, которые невозможно осмыслить в одиночку… Мне нужна твоя помощь… Я должен знать твои мысли, искренние, непосредственные…
По ее ответу я понимаю, что в искренности или неискренности мы не вольны. Искренность дается нам независимо от нашего желания, она — плод долговременных забот, благоприятной атмосферы, душевного взаимопонимания; язык, на котором она говорит, требует изучения и легко забывается; она поддерживается движением мысли и контактом с самим с собой, который утратила Клер.
Клер удивляется моему непривычному возбуждению, можно подумать, что я говорю о чем-то для нее тягостном и неприятном, да к тому же в оскорбительно раздраженном тоне, по ее растерянному лицу я вижу, что напугал ее; дабы переменить разговор, я показываю ей тополь, который надобно срубить. Тут она принимается во всех подробностях рассказывать мне о планах садовника, разговорчивостью стараясь загладить возникшее между нами трение, будто я упрекал ее в молчаливости.
Раньше, когда я убеждал Клер, что мы должны жить раздельно, она соглашалась с моими доводами, но в душе с трудом мирилась с таким положением. Сегодня я предлагаю ей то, о чем она мечтала. Если это ее уже не радует, почему она не объяснит мне причину перемены? Раньше я угадывал ее мысли по едва различимым отголоскам, теперь не улавливаю и их. Она не скрывает своих чувств, мне кажется, у нее их больше нет.
Важные решения принимаются вовсе не в результате размышления или дискуссий. О серьезных жизненных вопросах можно было бы рассуждать без конца. Надобно просто не препятствовать своим внутренним побуждениям, предоставить им возможность выбора. Однако почти все на земле — плод работы мысли.
Творчество, даже в области материальной, происходит за счет особого напряжения ума, его способности к длительному сосредоточению. Открытия и изобретения — результат магической деятельности одержимого идеей мозга, который словно бы распространяет излучение на предметы и одушевляет их. Так, я видел ряды деревьев, выращенных далеко от родимого края. Порой у меня создается впечатление, что неосознанный зов разума наполнил мою жизнь событиями, вовсе мне не предназначавшимися.
Я уже знал, что скоро женюсь на Клер, поскольку ум мой целиком сосредоточился на этой идее. Посещения нотариуса и другие встречи, мои собственные слова и просто случайности — все вело меня к цели и делало ее неотвратимой. Не знаю, то ли неотвратимость события давила на меня, то ли я сам провоцировал его своей волей.
Однажды по дороге к Гимберто мне показалось, что я нашел объяснение нерешительности Клер. В свое время мне не составило труда отклонить мысль о браке именно потому, что она сама меня втайне к тому поощряла, поскольку страшилась открыть мне обстоятельства своего рождения и самой погрузиться в семейные воспоминания. Тот же патологический страх, возможно, удерживал ее и сегодня. И как это я раньше не догадался! Мог ли я предположить, что она все еще находится во власти своих бредовых выдумок.
Такое объяснение удовлетворило меня лишь в первую минуту, а затем я подумал, что будь реакция Клер связана с давними страхами, я бы это тотчас разгадал.
Продолжая размышлять по дороге из Парижа в Шармон, я пришел к выводу, что обязан сказать Клер всю правду. Она должна знать, что ее ревностно оберегаемое прошлое для меня не секрет. Не следует начинать совместную жизнь с обмана. Кроме того, меня вынуждали к признанию и некоторые практические соображения.
За обедом я сказал Клер:
— Я был сегодня у Гимберто. Потом расскажу тебе, о чем мы договорились. Надо было уладить целый ряд касающихся тебя дел, которые я забросил в последние годы. Гимберто… Ты никогда не спрашивала меня, каким образом я с ним познакомился. Я слышал о нем еще в Сингапуре.
Против моего ожидания последнее слово не произвело на Клер никакого впечатления, впрочем, ее, верно, смущало присутствие Матильды. Обед уже кончился, а Матильда все вертелась вокруг нас, ежеминутно находя для этого новый повод. Клер отвечала мне любезно, не проявляя, однако, ни малейшего интереса к тому, что я говорил, будто речь шла о событиях, которые должны произойти после ее смерти.
Когда Матильда в очередной раз появилась в гостиной, я предложил:
— Пойдем прогуляемся.
Она вздрогнула и сказала:
— Холодно.
С той нашей последней прогулки она словно боялась выходить в сад и каждый раз отвечала: «Холодно».
— Тебе оттого и холодно, что ты не выходишь на улицу.
Я раскрыл застекленную дверь гостиной, обычно запертую зимой.
— Подойди сюда. Совсем не холодно. Я даже пойду без пальто.
— Нет.
Она отшатнулась, точно увидела призрак.
— Подойди, не бойся.
— Холодно.
Я сходил за пелериной, укутал Клер, и взяв ее под руку, повлек на улицу.
— Солнце через час спрячется, надо пользоваться каждой минутой… Когда не движешься, холодно даже в доме. Не помню, кто сказал, что дождь на улице не так страшен, как за окном. Только это было как- то лучше сказано… Я позвал тебя прогуляться, чтобы мы могли спокойно поговорить… Я хотел поговорить… Я хочу поговорить с тобой о твоем отце… Раньше я молчал… Ты упорствовала в своем детском заблуждении, и я не знал, с какой стороны подступиться… Но теперь… Короче, я был с ним знаком…
Клер замедлила шаг. Ее рука, сжимавшая мою, одеревенела и разжалась. Я поддерживал безжизненную вещь. Ощущение было столь тягостным, что я запнулся, не смея взглянуть на нее, но решил продолжать:
— Я познакомился с ним в Сингапуре. В первую же нашу встречу он заговорил о тебе… Тебе тогда было лет двадцать… Он показывал фотографию маленькой девчушки… Он вбил себе в голову, что я должен с тобой увидеться… Мне следовало представиться от Гимберто…
Клер оступилась, пошатнулась, потом механически шагнула вперед, бледная, задыхающаяся, точно она силилась что-то произнести и не могла. Я обнял ее и прижал к себе, пытаясь смягчить удар, согреть ее, ободрить.
— Что с тобой? — повторял я. — Подожди… Я тебе все объясню.
Все ее оледенелое тело и блуждающий взгляд отталкивали меня. Она шла к дому, тащилась, как раненый, ее немая фигура источала столько решимости и боли, что я в растерянности отступил.
Чуть погодя, захожу тихонько в вестибюль. Можно подумать, что дом пуст. Нигде ни звука. И вдруг из комнаты Клер доносится звонок. В коридоре сталкиваюсь с Матильдой, лицо у нее таинственное и значительное. Она отстраняет меня и велит молчать: «Не ходите к ней! Ей надо побыть одной. Она сама так сказала. Она хочет уснуть». Возвращаюсь в гостиную. «Она больна, — думаю я. — Тут непреодолимое
