господина Филипона. Ее неприятно поразило это чужое влияние, и ей захотелось противопоставить ему свое мнение, любое, пусть даже самое абсурдное, лишь бы оно подтверждало, что и у нее тоже есть право настоять на своем. Она решительно заявила:
— Ты ошибаешься, эти безделушки очень милы, и я считаю, что они согревают…
— Нет! — закричал Альбер. — Нет! Уродливая вещь — это уродливая вещь. И согревать она никого не может!
Она ответила властным тоном:
— Эти безделушки не уродливые. Я не говорю, что они обладают огромной ценностью, но они не уродливые. С ними камин только выигрывает. Он не кажется таким голым.
— Не уродливые? — переспросил Альбер.
Он помчался в спальню, схватил с камина фарфоровую собачку, крохотного будду, лошадок с кривыми ногами, хрустальную вазочку и бегом вернулся в гостиную.
— Это они-то не уродливые! — говорил он, лихорадочно выстраивая игрушки в ряд под лампой. — Не будешь же ты утверждать, что эта собака… Да и вообще собака ли это?
— Я не защищаю именно эту собаку.
— Да, — возразил Альбер, и голос его задрожал от едва сдерживаемого возмущения. — Ты не защищаешь эту собаку. Ты защищаешь все вместе. У тебя тот самый страх перед незаставленной поверхностью, из-за которого расплодились все эти поддельные танагрские статуэтки, кашпо, цветы из хрусталя и человечки из бронзы! Или еще это, самая большая мерзость французских домов; знаешь, о чем я говорю? Об обоях, чего стоят одни только обои в наших славных буржуазных гостиных…
Берта убежала в свою комнату и села на стул, словно обессилев от его настойчивого безапелляционного тона. Из-за чего весь этот шум, эта суровость и даже ненависть во взгляде? «В этом доме мне ничего не принадлежит, — думала она, — а тот уголок напоминал мне мою комнату. Что, неужели же нельзя оставить мне эти несчастные безделушки? Боже мой! Лошадки, видите ли, не из серебра! И ноги у них кривые. А этот маленький будда — это ведь первая вещица, которую мне подарили, когда я переболела скарлатиной…» И Берта почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы, словно она опять стала маленькой девочкой, слабенькой, всеми покинутой. Если раньше гордость никогда не позволяла ей плакать, то теперь для слез достаточно было малейшего повода.
Она услышала шаги Альбера. Пройдя в ванную, она открыла аптечный шкафчик, чтобы спрятать от него лицо.
Альбер привстал на постели и посмотрел на часы.
— Я гашу свет.
Ночью часы в гостиной медленно, строго и мягко отбивали короткие, казавшиеся далекими, удары.
Он забрался под одеяло, и его рука скользнула под плечо Берты.
Помолчав, он сказал:
— Кажется, это звук шагов, там, наверху. Они что, вернулись?
— Я видела его сегодня утром.
— Знаешь, — с закрытыми глазами тихо говорил Альбер, лаская ее обнаженную руку, прижавшись головой к теплому телу под тонким батистом, — знаешь… Ты можешь украшать свой камин, как тебе нравится. Я совершенно напрасно тебя обидел. Я тебе объясню. Я был раздражен, потому что ты меня не поняла…
Он стал объяснять свою мысль, которую Берта так и не смогла угадать сквозь его молчание; сейчас она об этом уже не вспоминала. Вся ее тревога растворилась в объединившей их светлой нежности.
Они замолчали.
Вдалеке послышался звук автомобильного гудка. Потом в безмолвии улицы раздалось тоненькое позвякивание бубенчика.
— Ты еще не спишь? — спросил Альбер.
Помолчав, он добавил:
— Я пригласил Морисе к нам на ужин в четверг. Можно пригласить еще Жюльенов.
— Морисе? Ты думаешь?
— Ну конечно, он простой. Раньше он часто приходил сюда ужинать.
Берта чувствовала Альбера рядом, она слышала любимый голос, звучавший возле самого ее уха; ей все еще было непривычно прикосновение этого мужского тела, к которому она прижималась с опаской, словно оно принадлежало не Альберу, лежавшему рядом в ночи, а было лишь олицетворением всего мужского начала, еще до конца не познанного и потому немного пугающего.
— Что-то ты нас совсем позабыл, — говорил Альбер, усаживая Ансена в большое кресло. — Мы тебя ждали каждый вечер. После ужина мы всегда дома.
Да я в начале зимы заболел; только с прошлого месяца удалось возобновить чтение лекций.
— В прошлый раз вы еще выглядели усталым, — любезно сказала Берта, вспоминая, что она забыла спросить его, как он себя чувствует, когда он приходил к ним ужинать.
— Кстати, ты ведь знаешь Морисе! — сказал Альбер.
Он заметил, что прервал Берту на полуслове, и, улыбаясь, повернулся к ней.
— Моя жена относится к нему с большой симпатией. Судить о нем по первому впечатлению не следует. Это несчастный человек, он не может расстаться с Парижем; ужинает, где придется, лишь бы как- то провести вечер.
— А почему ты так хочешь отправить его в деревню? — спросил Ансена, стараясь распрямить спину, чтобы просторное кресло не поглотило его. — Ведь чтобы вынести одиночество, нужно быть если не садовником или монахом, то хотя бы охотником. Неужели ты думаешь, что мыслитель, в отличие от дурака, может прожить одними мыслями? После работы писатель тоже нуждается в отдыхе. Свет — это прекрасное убежище и отличное развлечение. Достаточно компании из трех человек, и ты перестаешь принадлежать себе.
— Да, ты прав, — сказал Альбер, не думая о том, что он говорит, а только стараясь воскресить утраченное взаимопонимание и непринужденность их разговоров.
Ансена встал — так ему удобнее было говорить. В ответ на какое-то возражение Альбера он непроизвольно шагнул ему навстречу и воскликнул:
— Бедный мой друг!
В этот момент он заметил, как Альбер взглянул на Берту, и понял, что его пылкость вызывает у них улыбку.
Он сел и сказал вполголоса:
— Во всяком случае, его первая книга мне нравится.
Помолчав, он добавил:
— Смотри-ка! У вас есть фортепьяно. Ведь его раньше не было в этом углу, или я ошибаюсь?
— Фортепьяно стояло в маленькой гостиной.
— Это вы, мадам, играете на нем?
— Когда-то играла, а теперь уже, наверное, все позабыла.
— Она играет превосходно. Тебе нужно непременно вернуться к этому занятию.
— Да, мадам, техника теряется быстро. Даже величайшие виртуозы играют гаммы каждый день; совсем, как их ученики. Увы, владение чем-либо обычно недолговечно.
— Такова жизнь, — сказал Альбер. — Все течет, все изменяется.
— Такова жизнь, — повторил Ансена.
Он говорил как-то рассеянно, и его взгляд настойчиво останавливался то на Берте, то на Альбере.
— Нет, ты не совсем справедлив в том, что касается таланта Морисе, — вдруг заговорил Альбер. — Наши отцы потеряли много времени в литературных спорах. Конечно, задача писателя — воспроизводить действительность, действительность в ее высшем выражении. Но только где она, эта действительность, и как к ней подступиться? Вот главная проблема.
