мужу.
Она налила чаю в чашку, и все ее мысли сосредоточились только на супруге, важно восседавшем возле круглого столика. Господин Ламорлетт имел бледное и неподвижное лицо, зато его иссиня-черная борода казалась по контрасту особенно живой и выразительной.
Когда Берта вышла от госпожи Ламорлетт, дождь еще не кончился. Она остановилась на крыльце и увидела Ле Куэ, который, судя по всему, должен был уже уехать.
— Я подумал, что вы не найдете здесь машину, — сказал он. — И поэтому позволил себе раздобыть автомобиль для вас.
Он раскрыл свой зонт и проводил Берту до машины.
— Спасибо, — сказала Берта, быстро захлопывая дверцу. «Наверное, я его обидела, — подумала она. — Так отрывисто поблагодарила. Ведь это же совершенно естественно с его стороны, что он стал искать для меня машину. До чего же трудно уметь вести себя с мужчинами! Нужно быть непроницаемой, скрытной, ходить без всякого удовольствия по улицам и по гостиным, инстинктивно принимая холодный и скромный вид, потому что нас так хорошо воспитали наши родители и наши мужья».
— Так быстро наступает вечер, что ничего не успеваешь сделать, — сказал Альбер, беря со стола книгу.
Работа, заполнявшая его дни, теперь представлялась ему довольно бесполезной, потому что стала для него привычной и легкой. И теперь казалось, что его главная задача — основа его нравственного спокойствия — состояла в том, чтобы продолжать это мучительное чтение по вечерам, от которого его постоянно отвлекали.
— Ты была у госпожи Вигье? — спросил он.
— Да, я видела госпожу Вигье и госпожу де Солане.
— У меня такое впечатление, что с тех пор как ты стала чаще выходить из дома, ты лучше выглядишь.
— Неужели? Значит, в данном случае внешний вид обманывает. Я устаю. Сегодня утром я почувствовала какое-то странное недомогание. Когда я причесалась, то не могла оторвать руку от расчески, как будто ее притянуло магнитом. Никак не могла разжать пальцы. И веки просто горели.
— Да, пожалуй, ты права. Теперь я вижу, что ты немного изменилась. Щеки по-прежнему розовые, но ты похудела. Хочешь, Натт тебя посмотрит? Тебе нужно бы гулять каждый день; надо просто выбрать какую-нибудь улицу, где побольше свежего воздуха, и ходить по ней без всякой цели.
Берта устроилась возле камина, положила ноги на маленькую, обитую узорчатой материей скамеечку, взяла рукоделие и сказала:
— Госпожа Вигье приглашает нас на следующей неделе к себе на ужин. Там будут Эриары.
— Мы слишком часто ходим по гостям. От этого ты и устала. Да и я, если бы Ансена не должен был прийти к нам сегодня вечером, тоже лег бы спать пораньше, — сказал Альбер.
Он раскрыл книгу, словно желая выстоять и не дать увлечь себя надвигающейся волне суеты, затем сказал:
— Ты что, встречалась на днях с госпожой Ламорлетт?
— Мы сегодня пили с ней чай в «Ритце».
— Я так и думал. Когда ты пообщаешься с госпожой Ламорлетт, то в твоей манере рассуждать, в твоей внешности появляется какой-то налет ее влияния.
Он положил книгу на стол:
— И тебе очень нравится Шарлотта Ламорлетт?
— Понимаешь, с ней весело, — сказала Берта, опустив голову и аккуратно отрезая шелковую нитку.
— Не понимаю, какое веселье может быть от глупости.
— Шарлотта нисколько не глупее госпожи де Солане.
— В самом деле? — медленно произнес Альбер, глядя на Берту. — Ты в самом деле не чувствуешь, что она глупа?
Альбер смотрел на Берту таким пронизывающим взглядом, что она положила ножницы на камин, приподнялась в кресле и взглянула на себя в зеркало.
— Не понимаю: ты в состоянии оценить ум Ансена и не видишь такой совершенно очевидной и чудовищной вещи, как глупость Шарлотты Ламорлетт.
— Ты судишь о людях только с одной стороны. Она немножко легкомысленная, но мне приятно смотреть на ее беспечность, и к тому же она добрая.
Берта сидела, вытянув ноги, склонившись над своей работой, и Альбер заметил, как под тонкой кожей туфли судорожно сжалась ее ступня.
— Она очень мило смеется, — сказал он.
Не сводя глаз с туфли Берты, он продолжал:
— Вообще это очень любопытно: женщины могут оценить ум, а перед глупостью они безоружны. Они просто не умеют ее различать. Они прекрасно к ней приспосабливаются.
— У Шарлотты всегда хорошее настроение. Вот этого-то ты ей и не прощаешь. Сам ты все время рассуждаешь, анализируешь. Ты видишь только серьезную сторону жизни — по крайней мере, когда речь идет обо мне. Здесь просто нечем дышать; воздух этого дома слишком сухой и тяжелый. Если мудрость способна так душить, то я предпочитаю сумасшедших и дураков, которые смеются.
Альбер расхаживал по комнате большими шагами и размышлял.
— Прежде всего я должен заметить, что если ты здесь задыхаешься, то это не моя вина. Я предлагал тебе всевозможные развлечения. Плохо, когда человек живет, целиком сосредоточившись на самом себе. Я часто тебе об этом говорил. А что касается госпожи Ламорлетт, то она может смеяться сколько угодно. Дело здесь не в веселье и даже не в счастье. Неужели ты думаешь, что человек, имеющий хоть немного мозгов, способен быть беспечным, как птичка? Отвечаю тебе: нет, не способен.
— А что он дает тебе, этот твой великий критический склад ума? Ты против того, чтобы женщина думала о своем счастье? А о чем еще ей тогда думать?
— Ну конечно! Все требуют от жизни прежде всего счастья! Она просто обязана нам его дать. Могу предположить, что она обязана предоставлять его всем в соответствии с мечтами каждого, какими бы глупыми они у него ни были. Но только не надо потом удивляться, что жизнь, когда к ней подходят с такими нелепостями в голове, неизбежно разочаровывает!
— Ну вот! Ты опять выходишь из себя! Опыта рассуждений тебе не занимать. Голос у тебя громкий. Ты можешь доказать мне все, что только захочешь. Мне никогда и ни в чем не удается тебя убедить, потому что я — твоя жена! Ты даже не даешь мне слова сказать… О! Вот если бы кто-то из твоих друзей возражал тебе вместо меня, с каким бы тактом ты его слушал! Когда ты разговариваешь с другими, то нет более терпеливого, более мягкого и более обходительного собеседника, чем ты. А я, я всегда неправа; стоит мне возразить тебе, как ты тут же стремишься уничтожить меня. Ты не отвечаешь мне искренне; ты рубишь сплеча, причем властно и с ожесточением.
— Нет, — сказал Альбер, понизив голос, — выслушай меня.
Он сел рядом с Бертой.
— Поверь, я искренне говорю тебе то, что думаю. Я знаю, что очень часто мы принимаем за сложившееся мнение наши мимолетные мысли, которые мы высказываем, желая восторжествовать над собеседником, очаровать его или ранить… На наши суждения влияют и обида, и тщеславие, и уязвленное самолюбие. За столкновением взглядов стоит столкновение темпераментов. Нередко я не могу разобраться, какая же мысль среди других, так сильно влияющих на тебя, принадлежит именно мне. И что же! Когда я говорю с тобой или, скорее, когда я говорю сам с собой в твоем присутствии, я чувствую, как мой дух освобождается от всего неясного, расплывчатого; он успокаивается и просветляется до самых глубин, до самых прочных основ. Благодаря тебе я нахожу самого себя.
Он посмотрел на Берту и сказал с нежностью в голосе:
— Ты можешь мне верить.
Помолчав, он продолжал:
