Она вновь увидела его задержавшийся на ней взгляд, слегка смущенное и ласкающее выражение, за которым она сразу инстинктивно разглядела слабость мужчины, порабощаемого женщинами; потом ей вспомнился образ внушающего робость человека, каковым она представляла его еще совсем недавно.
После ужина Берта вышла в сад и опять вернулась на ту же скамейку. Через окно темной гостиной видна была голова госпожи Дегуи, сидящей в столовой под самой лампой.
Внезапно, откуда ни возьмись, из ночной тьмы перед Бертой появился мужчина.
— Вы! — воскликнула Берта, узнав Андре.
— Вы меня еще не ждали, — ответил он. — Да! А я вот взял и приехал! Иду сегодня утром мимо вокзала Монпарнас. Уже сильно припекало. Знаете, какая мглистая жара на серых улицах? И мне подумалось: «В Нуазике сейчас солнце приятное, деревья зеленые. Берта сидит в своем саду». Вот я и говорю себе: «Если я сяду в поезд, который отправляется в десять двадцать, то сегодня же увижу ее».
— Но ваш экзамен! Что скажут ваши родители!
— Посмотрим. Я сейчас прямо с вокзала.
— Какой же вы все-таки проказник!
— Хорошая это штука, железная дорога. Сегодня утром я был в Париже, а теперь вижу вас. Еще недавно я полагал, что прогресс науки быстро истощит наш мир, но сейчас вынужден признать, что он преподносит нам все новые и новые сюрпризы, порою даже весьма приятные. Париж отсюда мне кажется невероятно далеким. Более далеким, чем если бы я приехал в дилижансе.
— А как же ваш экзамен?
— Я должен был сдать его, я подготовился. Но подвела трусость. Я и раньше часто так отступал, в тот самый момент, когда успех был уже обеспечен. Ну да ладно! Я сыт по горло Парижем.
— Надеюсь, завтра утром вы сядете в поезд и возвратитесь в город.
— Нет, я хочу присмотреть за вами. Мать написала мне, что сюда приехал Эснер. Это опасный человек. А вы тут одна.
— Вы считаете, что я в опасности? — спросила она, смеясь.
Она выпрямилась на скамье и бросила взгляд на Андре, чье лицо в темноте с трудом различала.
— Вы же знаете, что я женщина благоразумная.
— Это вы полагаете, что вы благоразумны, но полной уверенности у меня нет.
— Какой вы смешной! А кстати, вы часто слышали про него: скажите мне, что он за человек, этот Эснер?
— Человек, который любит женщин.
— А Мари Брен?
— Она долгое время была его любовницей. Он любил ее по-своему, заставляя страдать, и одновременно любил всех попадавшихся ему на пути женщин. Вы знаете, она покончила с собой. Этот удар сильно подействовал на него. Он покинул свет из отвращения к себе и сейчас сохраняет строжайшую верность этой бедной женщине. Можно, конечно, сдерживать себя какое-то время, только я сомневаюсь, что человек может измениться; суть все равно остается прежней.
— Будьте спокойны, я не собираюсь будить его чувства. Вы не хотите повидаться с Эммой? — спросила Берта, коснувшись руки Андре.
— Нет, я пойду ужинать. Завтра я вернусь. Не говорите, что вы меня видели. До свидания, очаровательная сударыня! — произнес он, бесшумно ступая по лужайке.
Госпожа Дюкроке пригласила на сентябрь Грансеней; она ожидала своих двух зятьев, а Эснер уезжать, похоже, не собирался. Комнаты на втором этаже были заняты; так что нужно было попросить Лоранов уступить госпоже де Грансень комнату в пристройке.
Вставая всегда очень рано после бессонной ночи, госпожа Дюкроке размышляла о домашних хлопотах, хотя и обременительных, но необходимых для ее активной, стремящейся все организовать натуры. Более беспокойная и педантичная, чем в прежние времена, но по-молодому стройная и веселая, она поднималась и спускалась по лестнице, расхаживала в своей короткой юбке по саду, сунув секатор в карман миниатюрного черного передника из шелка, подзывала садовника, собирала цветы, размышляла по поводу какого-нибудь очередного счета, затем проверяла вазы в гостиной, меняла совсем еще свежие букеты, — и все исключительно для того, чтобы не сидеть сложа руки.
«Какая замечательная женщина!» — восклицал Реймон д’Андуар, жених Маргариты. Однако еще больше он восхищался своим будущим тестем из-за его представительности; подражая господину Дюкроке, Реймон носил такие же просторные светло-серые костюмы с приколотым к лацкану пиджака цветком. Каждое утро он поднимался в пять часов и сопровождал господина Дюкроке на охоту, но после обеда, когда в библиотеке он садился беседовать с Маргаритой, взгляд его постепенно тяжелел, и наконец он на несколько часов бесследно исчезал.
— Уверяю вас, он пошел отсыпаться, — заметил однажды Андре, провожая Берту домой в своей английской двуколке. — Вы допускаете, что родители могут отдать за этого законченного мужлана, который им нравится только потому, что зовется графом д’Андуаром, свою великолепную дочь, воплощение чувственности и молодости? Я как-то раз поцеловал эту свеженькую Маргариточку. Вы тогда еще поругали меня. А напрасно: по крайней мере у нее есть мой поцелуй.
— Воспоминание о вашем поцелуе ей не так уж и необходимо, — сказала Берта. — Если ей станет скучно с мужем, то вы, может быть, окажетесь истинным виновником какого-нибудь ее безрассудного поступка.
— Вот она, ваша мораль! — отозвался Андре. — Виновна, значит, плоть, а тех, кто заживо хоронит прекрасное тело, следует прощать. Если эта женщина совершит, как вы называете, безрассудный поступок, то она столкнется с совершенно дисциплинированным обществом, которое обличит ее в распутстве, она закончит свои дни в раскаянии и угрызениях совести — будет мучиться и страдать. Наше сознание так сформировано обществом, что его жертвы еще просят прощения.
— Вы судите о других по себе. Вы полагаете, что в жизни существуют одни лишь любовные услады.
— Ох! Столько странных вещей видишь вокруг себя, — продолжал Андре, всегда старавшийся пробудить у Берты бунтарские чувства в отношении того социального статуса, которым ей следовало бы быть недовольной.
— Вы анархист.
— Мы захватим вас с собой в субботу, — сказал Андре. — Эснер спрашивал меня, будете ли вы на ужине у супругов Грансень.
В тот вечер в Фондбо на ужине в честь Грансеней было двадцать человек. Стол был сплошь уставлен купающимися в переливах хрусталя орхидеями, глаза присутствующих блестели при свете свечей: мягкий, теплый их свет освещал обнаженные плечи. Берту посадили рядом с Эснером.
— Я вижу, вы любите шампанское, — сказал Эснер. — А я думал, что дамы сейчас уже не пьют ничего, кроме воды. Мне даже кажется, что вы гурманка.
— Это потому что я посоветовала вам попробовать телятины. Этот ужин и в самом деле заслуживает внимания. Он великолепен. В Париже едят очень плохо.
Берта подняла бокал шампанского и заметила Андре, сидевшего на другом конце стола; он пил одновременно с ней, глядя на нее поверх своего бокала.
Эта встреча взглядов вызвала у нее улыбку. Все казалось забавным и приятным в этом легком оцепенении, полном витающих вокруг отголосков и отблесков.
Она продолжала:
— Но зато в Париже беседуют. То есть такое впечатление, что люди никогда не говорят о себе…
Внезапно гул голосов стих. И чтобы беседа вновь оживилась, в воцарившейся тишине госпожа Дюкроке спросила своим полным неутомимой веселости голосом:
— Ну что? Жан, кто же все-таки выиграл эту партию в теннис?
Жужжащий гомон за столом тотчас возобновился.
— Вы правы, что присматриваете за мной, — сказала Берта. — От этого шампанского можно потерять голову.
