тверд.
– Дорогая, мы же эмоционально зрелые люди, – выговорил он и по стенке добрел до двери каюты. Соня опередила его и включила свет. Пипер свет выключил.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Да успокой ты свою совесть, – сказала Соня. – И к тому же… Пипер перевел дыхание и со страстным упорством обхватил ее, они рухнули на постель.
– Какие у тебя груди, волосы, губы…
– У меня началось, – сказала Соня.
– Началось… – бормотал Пипер. – Какая у тебя кожа, какие у тебя…
– Началось у меня, – сказала Соня.
Пипер приостановился.
– В каком смысле началось? – спросил он, смутно чувствуя какой-то подвох.
– В том самом, – сказала Соня. – Дошло?
До Пипера наконец дошло, и местоблюститель автора «Девства ради помедлите о мужчины» кинулся из постели в ванную. Между Искусством и Жизнью оказались непредвиденные противоречия. Физиологические.
А в штате Мэн, в огромном доме над Французовым заливом Бэби Хатчмейер, урожденная Зугг, мисс Пенобскот 1935 года, нежилась на необъятной водяной тахте и думала о Пипере. На ее ночном столике кроме «Девства» лежал витамин «С» и стоял стакан шотландского виски. Она перечла книгу третий раз и вполне уверилась, что наконец-то опубликован молодой автор, способный оценить пожилых женщин. Правда, Бэби трудно было назвать пожилой. В свои сорок, то бишь пятьдесят восемь лет она была сложена как пострадавшая в авариях восемнадцатилетняя девушка и выглядела как забальзамированная двадцатипятилетняя женщина. Словом, у нее было все, что требуется, и это все требовалось Хатчмейеру первые десять лет их брака и оставалось в небрежении следующие тридцать. Он растрачивал свое мужское внимание и бычачий пыл на секретарш, стенографисток, а порою – на стриптизерок в Лас-Вегасе, Париже и Токио. Бэби смотрела на это сквозь пальцы, а он никак не стеснял ее в деньгах и с горем пополам терпел ее художественные, светские, метафизические и экологические увлечения, перед всеми хвастая своим счастливым браком. Бэби нанимала загорелых молодых декораторов и обновляла обстановку и себя даже чаще, чем это было необходимо. Она сделала столько косметических операций, что однажды Хатчмейер, вернувшись из блудной поездки, попросту не узнал ее. Тогда-то впервые и зашла речь о разводе.
– Ах, я тебя больше не задеваю за живое, – сказала Бэби, – ну, ты меня тоже не очень-то задеваешь. Последний раз ты раскачался, помнится, осенью пятьдесят пятого, пьяный в доску.
– Еще бы не пьяный, – съязвил Хатчмейер и тут же пожалел об этом. Бэби живо поставила его на место.
– Я тут вникала в твои делишки, – сказала она.
– А я и не скрываю. В моем положении опасно прослыть импотентом. Если подумают, что мне это дело уже не по возрасту, то и капиталом в случае чего никто не поможет.
– Тебе это дело вполне по возрасту, – сказала Бэби, – только я говорю о другом: о твоих финансовых махинациях. Хочешь развод – пожалуйста. Деньги пополам, выкладывай двадцать миллионов долларов.
– Ты что, спятила? – взревел Хатчмейер. – И думать забудь!
– А ты забудь думать о разводе. Я же тебе говорю: я разобралась в твоей бухгалтерии. И если тебе хочется, чтобы ФБР, Налоговое управление и судейские узнали, как ты уклоняешься от налогов, берешь взятки и субсидируешь преступный мир, то…
Хатчмейеру этого не хотелось.
– Ладно, не будем мешать друг другу, – горько сказал он.
– Только запомни, – посоветовала Бэби, – не дай бог со мной случится что-нибудь внезапное или необъяснимое: фотокопии нужных документов имеются, и у моих поверенных, и в банковском сейфе…
Хатчмейер запомнил. Он распорядился, чтобы к сидению в ее «Линкольне» приделали дополнительный ремень, и велел ей ездить осторожнее. Дом остался проходным двором для декораторов, актеров, художников и прочих фаворитов Бэби. Однажды вечером ей даже удалось обратать Макморди, после чего она тут же вычла у него из жалованья тысячу долларов – за износ оборудования, как злобно сострил Хатчмейер. Но Макморди такой статьи расходов не признавал и заявил Бэби протест. Хатчмейер возместил ему вдвое и принес свои извинения.
И все же Бэби никак не могла успокоиться на достигнутом. Когда ей не подворачивалось никого и ничего интересного, она читала. Поначалу Хатчмейер даже поощрял ее тягу к печатному слову, решив, что Бэби либо растет над собой, либо сходит на нет. Как обычно в случае с нею, он был неправ. Самоусовершенствование путем косметических операций вкупе с духовными запросами образовало жуткий гибрид. Из недалекой подштопанной шлюхи Бэби стала начитанной женщиной. Это превращение Хатчмейер заметил, вернувшись с франкфуртской книжной ярмарки и застав жену за чтением «Идиота».
– Как ты сказала? – не поверил он своим ушам, услышав, что книга эта увлекательная и полезная. – Для кого это она полезная?
– Для современного общества, пораженного духовным кризисом, – ответила Бэби. – Для нас.
– «Идиот» – для нас? – возмутился Хатчмейер. – Про то, как один малый вообразил себя Наполеоном, пришиб топором старушонку – и это для нас полезно? Большая мне будет польза – как от дырки в голове.
– У тебя и так голова с дыркой. Это же «Преступление и наказание», дуролом. Тоже мне издатель, ничего толком не знает.
– Я знаю, как сбывать книги, читать их я ни хрена не обязан, – заявил Хатчмейер. – Книги – это для тех, кто не находит себя в жизни. Дело делать – кишка тонка, вот и читают.
