вбили себе в голову, что раз я преподаю в Гуманитехе, то я или убийца-маньяк или левый экстремист. Этот пикет введет их в заблуждение, они посчитают меня ярым бомбопоклонником и сменят гнев на милость.
В колледж они вернулись через кладбище.
В доме № 45 по Оукхерст-авеню этот день складывался для Евы удачно. У нее бывали обычные дни, удачные дни и дни, о которых она говорила: «Ну и денек». В обычные дни все шло своим чередом: по дороге в школу близняшки не очень цапались; отвезя их, Ева отправлялась по магазинам, дома возилась по хозяйству, готовила на обед салат из тунца, штопала, работала в саду, потом ехала за дочками в школу. В общем, без приключений. В «ну и деньки» все шло наперекосяк. Близняшки грызлись до, во время и после завтрака, отчего Генри выходил из себя и Еве приходилось брать дочек под защиту, хотя мужа можно было понять. Гренки застревали в тостере. Ева не успевала завести девочек в школу, пылесос барахлил, смывной бачок не работал. Начинался такой кавардак, что Еву так и тянуло выпить до обеда стаканчик шерри. Но она знала, что от этого будет только хуже: ее сморит сон, а впереди еще столько дел. Зато в удачные дни все шло как по маслу, и к тому же Еву согревала мысль, что девочки делают успехи в школе для умственно одаренных, а значит, смогут получить дотации на учебу в университете, станут врачами, учеными или пойдут, по «художественной части». Какое счастье дожить до того времени, когда такое возможно! У Евы в их годы жизнь была другая: что прикажут, то и делай.
В один такой удачный день Ева даже стала подумывать, не забрать ли мать из дома престарелых в Лутоне, на который они с Генри тратят кучу денег. Конечно же. дальше планов дело не пошло: Генри терпеть не мог старушку и грозил уйти из дома, если она задержится у них дольше чем на три дня.
— Эта старая карга весь дом запакостит и провоняет своими окурками! — орал он так истошно, что миссис Хоггарт, которая в ту минуту принимала ванну, могла познакомиться с его мнением без помощи слухового аппарата. — И вот что. Если я еще раз за завтраком обнаружу, что она подливает в чайник с заваркой коньяк — мой коньяк! — я эту ведьму придушу.
— Не смей так о ней говорить! Она член семьи…
— Семьи? — бесновался Уилт. — Член-то она член, да только не моей, а твоей семьи, чтоб ее… Я же не сажаю тебе на шею своего отца.
— От него несет, как от старого барсука, — парировала Ева. — Жуткий грязнуля. А моя мама, по крайней мере, моется.
— Еще бы ей не мыться! Рыло. как у трубочиста. Не только Вебстеру случалось созерцать череп сквозь кожу3. Пошел я как-то утром побриться, а…
— Кто такой Вебстер? — перебила Ева, не дав мужу закончить душераздирающий рассказ до появления из-за шторы в ванной миссис Хоггарт в неглиже.
— Никто. Это из одного стихотворения про хрычовку, которая своими голыми сиськами…
— Замолчи! Она моя мать. Когда-нибудь и ты будешь старым и дряхлым и тоже не сможешь обойтись…
— Очень может быть. Но пока что я не дряхлый и прекрасно обойдусь без Дракулы в женском платье, который шляется по дому и курит в постели. Помнишь, как на ней загорелось одеяло? Как она еще дом не сожгла!
Эта перепалка, а также воспоминания о тлеющем одеяле заставили Еву отказаться от своего замысла. В конце концов. Генри был прав, хотя мог бы выражаться и поделикатнее. Ева питала к матери двойственное чувство и хотела поселить ее у себя отчасти из мстительности. Пусть видит, что такое настоящая мать. Поэтому в удачные дни она звонила старушке и расписывала, как чудно ладят близняшки, как у них дома славно, как Генри рассказывал дочкам… Тут на старушку неизменно нападал приступ кашля. А уж в самые удачные дни Ева приглашала мать на выходные — и тут же раскаивалась. Ибо на смену удачным дням приходили «ну и денечки».
Но сегодня она поборола искушение и, вместо того чтобы зронить матери, отправилась к Мэвис Моттрем посекретничать до обеда. Вот только бы Мэвис не стала снова зазывать на демонстрацию «Долой бомбу!».
Именно с этого Мэвис и начала разговор.
— Ты на детей не кивай, — заявила она, когда Ева принялась объяснять, что не может оставить близняшек с Генри, что, если ее упрячут за решетку, дочкам придется плохо. — Начнется война — вообще останешься без детей. Тут же все и погибнут. Из-за базы в Бэконхите первый удар придется по нам. Русские просто вынуждены будут его нанести — для самозащиты. Тогда нам конец.
Ева задумалась.
— Но ведь если нападут на русских, значит, они нанесут удар не первыми, — рассудила она.
Мэвис вздохнула. Еву не вразумишь: с ней и раньше было трудно объясняться, а теперь она, чуть что, прячется за детей.
— Да пойми ты, войны начинаются совсем не так. Поводом может стать любой пустяк, вроде убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево в четырнадцатом году, — Мэвис старалась объяснять как можно доступнее, пригодилась учеба в Открытом университете.
Но на Еву это не подействовало:
— Хорош пустяк — убийство человека! Это гадко и глупо.
Мэвис прикусила язык. Как она забыла, что Еве пришлось иметь дело с террористами и политические убийства она не одобряет?
— Конечно, гадко и глупо. Но я не о том…
— Как, наверно, его жена переживала, — Еве не давали покоя собственные воспоминания.
— Едва ли. Ее убили вместе с мужем, — съязвила Мэвис. Было очевидно, что на судьбы человечества Уилтам наплевать, но Мэвис не унималась: — Я хочу сказать, что причинами всех больших войн были случайные обстоятельства. Какой-то фанатик убил мужа и жену, а в результате погибли миллионы простых людей. Если такое случится в наше время, в живых не останется никого. Все человечество будет уничтожено. Тебе ведь этого не хочется, правда?
Ева уныло разглядывала фарфоровую статуэтку на каминной полке. Ну зачем в такой удачный день ее понесло к Мэвис?
— Но мы-то ничего изменить-не можем, — сказала Ева и бросила на амбразуру Уилта. — Вот Генри говорит, что русские все равно будут производить бомбы. У них и нервно-паралитический газ есть. И у Гитлера был, и если бы во время войны он узнал, что у нас он тоже имеется, обязательно бы использовал.
Хитрость подействовала.
— Твоему Генри только и надо, чтобы все оставалось так, как есть, — вскинулась Мэвис. — Известное дело — мужчина. Вон как они хают женское антивоенное движение. Боятся, что мы заберем над ними власть. Бомба — что-то вроде символа мужского оргазма' Выражение потенции в виде оружия массового уничтожения.
— Вот как? Я и не знала, — удивилась Ева, хотя ей было непонятно, как это штука, от которой гибнут люди, может символизировать оргазм. — Но он же сам был в Движении за ядерное разоружение.
— «Был», — фыркнула Мэвис. — Был, да сплыл. Мужчинам только и нужно, чтобы мы оставались безответными жертвами их похоти.
— Нет, Генри не такой. В смысле, он в постели не очень активный, — бомбы и оргазм все не шли у Евы из головы.
— Это потому, что ты нормальная женщина. Вот если бы тебя от секса воротило, он бы тебя все время тискал. А так он утверждает свою власть, посягая на твои законные права.
— Ну я бы не сказала.
— А я скажу. И нечего спорить.
Тут уж усмехнулась Ева: Мэвис столько раз жаловалась, что ее собственный муж крутит романы на стороне.
— А как же твой Патрик? Ты говорила, он такой неугомонный.
— Был неугомонный, — зловеще произнесла Мэвис. — Скоро эти хождения по бабам совсем прекратятся. Он у меня узнает, что такое климакс. Преждевременный.
