жестокую. Артиллерист не видит ни крови, ни трупов, он о них даже и не думает. Он озабочен тем, чтобы рядом с ним, утверждая силу командирского голоса, грянул выстрел, а немного погодя в бинокль будет видно реальное действие этой силы. Поскольку же внешне одно с другим не связано, то кажется, будто разрушительный эффект порожден одним лишь усилием воли и ожиданием. Даже сторонний зритель всякий раз ждет, высматривает, приветствует удачное попадание.
Так и летчик, сбрасывая бомбы, нимало не думает о том, чтобы разбивать головы и разрывать тела людей. Ему хватает забот со своим делом; ему, наверное, и испугаться-то некогда. Мне не раз приходилось слышать и читать нелепые фразы об «убийцах наших женщин и детей». Повсюду эта безрассудная и страшная несправедливость, когда каждый считает, что борется за цивилизацию против варваров; причиной тому, вероятно, нынешнее дальнобойное оружие. Шпаги слишком длинны, и каждый из противников видит только свой эфес и чувствует, как в него вонзается чужое острие. Оттого каждому собственные действия кажутся благородными, а чужие — преступными. Мы наверняка были бы человечнее, если бы могли охватить взглядом все части шпаги.
Многим известно, и даже слишком хорошо известно, страшное действие зажигательных снарядов — особенно в 1914 году, когда в деревнях еще было чему гореть. После третьего разрыва все пылало, как спирт в пуншевой чаше. Тогда и в наши батареи поступили такие снаряды; о них рассказывали чудеса. Так вот, представьте себе артиллерийского наблюдателя, которому приказано засечь первые загорания, а он ничего не видит. По телефону его честят малоприятными словами — комическая сцена, со стороны над ней можно и посмеяться. Но в эту минуту его взгляд жадно ищет, алчет, призывает пламя, чтобы выйти из своего дурацкого положения. До чего обрадуется он, заметив, что деревня вдали вспыхнула словно факел! И как ему задуматься о раненых, которые сейчас сгорают там заживо?
Из винтовки выстрелить легко — достаточно слегка нажать пальцем; и отныне человек не больше чем мишень в прорези прицела. Если бы войну приходилось начинать на ножах, это не пошло бы на пользу политикам. В первые дни войны я прочитал в газетах об одном случае, вряд ли целиком выдуманном. Несколько вражеских кавалеристов во главе с офицером столкнулись на деревенской улице с патрулем из двух-трех наших пехотинцев. Внезапно оказавшись лицом к лицу, они увидели друг в друге людей; произошло мгновенное замешательство. Тогда офицер попытался убить одного из пехотинцев и тут же был убит сам. В этой быстротечной драме скрыт глубокий смысл. Офицер понял, что он не может выполнять свою работу, что сам он выглядит нелепо; и он, видимо, решил наказать плохого солдата, забывшего о воинском уставе.
Иногда в артиллерийские бинокли было видно, как пехотинцы из передового охранения вылезают на бруствер и перекликаются с чужими окопами. В таких случаях немедленно следовал приказ открыть огонь, и огонь этот был направлен не столько против врага, сколько против мира. Так и Ришелье сам не знал, до какой степени оправданна его знаменитая латинская надпись на пушках: «Последний довод королей».
Права человека
В Лиге защиты прав собаки однажды разгорелся спор о правах человека. «Вопрос в том, — сказал пудель, — чем обусловлена роль домашнего животного, которую у нас на глазах вот уже столько веков исполняет человек, — то ли его природа изначально ущербна, то ли в незапамятные времена претерпела какой-то ущерб. В самом деле, никто не видел, чтобы собака сама строила себе конуру, или варила себе суп, или резала и жарила мясо; эти холопские обязанности всегда были уделом человека, и можно даже предположить, что исполнять их доставляет ему удовольствие. Более того, следует признать, что собака, если бы не поразительный инстинкт ее меньшого брата, сама никогда бы не додумалась употреблять в пищу пшеницу и свеклу и ей остались бы неведомы хлеб и сахар. Испокон веков мы получаем от человека лучшую часть этих припасов — точно так же, как, по свидетельству исследователей, человек отбирает мед у пчел. Однако нужно отметить, что по своим навыкам человек значительно превосходит пчелу. Он добывает мед и сладости из всего на свете; и если бы умение делать вещи было равносильно знанию, то следовало бы счесть человека ученейшим существом. Однако рабское состояние, в котором мы его держим без особого труда (при том что он гораздо сильнее), наводит на мысль, что в его изобретательности разум сказывается не в большей степени, чем у пчел, когда они вырабатывают мед. Наш ум теряется в догадках при мысли об удивительных творениях человека; тут и огромные здания, и благодетельный огонь, и мягкие ковры, и продлевающие день светильники — всевозможные блага, которыми мы лениво пользуемся. Что это — плоды разума, запутавшегося в своих собственных тенетах, или же следует признать, как предлагают некоторые, что навыки человека обусловлены просто необычайным строением его руки? Факт тот, что род людской трудится, собачий же род пребывает в покое, мечтах и созерцании. Позволительно, однако, предположить, что непрерывная череда забот, следующих одна за другой и требующих неусыпного внимания, полностью поглощает человека, так что ему некогда задуматься и составить суждение о себе и о том странном положении, когда собака, без всякого принуждения со своей стороны, получает от человека пищу, кров, защиту и ласку.
Конечно, способность суждения значит немало, — продолжал пудель. — Но позвольте задать вопрос: разве была бы возможна эта благословенная свобода духа без помощи тех, кто беден разумом? Во что превратилась бы наша жизнь, особенно по ночам, если бы в глуши непроходимых чащ нас по-прежнему подстерегали чудовища из древних легенд — львы, гиены, шакалы, вепри? Вероятно, нам приходилось бы драться, прятаться, спасаться бегством, если бы не достохвальное изобретение заборов, оград, стен и дверей, — а ведь надо признать, что даже и под их защитой мы не спим по ночам, терзаемые, очевидно, наследственным страхом. По первому же зову собаки словно некий инстинкт сторожа и защитника пробуждает человека ото сна, заставляет его тревожно прислушиваться. Господа, мне видится во всем этом удивительная гармония, ибо мыслящему существу свойственно по незначительным признакам предвидеть и даже представлять себе возможные опасности, инстинкт же всякий раз срабатывает с тупой безотказностью. Так разделяются на путях естества, совершенствуясь каждая по отдельности, предусмотрительность и сила, причем сила подчинена предусмотрительности. Мыслящий дух, порождающий страхи, держит при себе бесстрашных сторожей. Такое сочетание не случайно. Здесь просматривается высший промысел. Суета человеческого улья нужна для того, чтобы бытие в конечном итоге предстало перед собственным взором, — и свершилось это в сознании свободного от забот пуделя, который ведет на поводке своего человека и предугадывает каждый шаг этой затейливой твари, не пытаясь на нее воздействовать».
«Очень хорошо, — сказал на это самый большой пес, — но не нужно забывать, что, рассуждая о человеке, было бы ошибкой вообще предполагать у него какие-либо мысли. На мой взгляд, источник всех его дел — строение его рук, их бесцельная игра, так что, пристегивая cебя поводком к собаке, он сам не понимает, что делает. Лично мне по нраву такая наивность, я могу ее только приветствовать. В труде происходит накопление ценностей; позднее, когда оно уже осуществилось, появляется и мысль. Человек и собака составляют древнейший союз. Не будем же забывать, что фактически он зиждется на более или менее признанной дружеской основе, — в этом-то смысле и существуют права человека».
Механическая цивилизация
Я глубоко восхищен нашей цивилизацией. Говорю это совершенно серьезно. Подумать только, как много жестоких поступков не может у нас совершить средний человек. Ударить старуху-нищенку, издеваться над слепым, обмануть ребенка, бросить на произвол судьбы больного, хладнокровно задавить собаку или кошку — все это невозможно для среднего человека. Точно так же ему претят пытки, жестокие казни, и не только
