Адъютант с готовностью протянул кружку, плеснул в нее спирт.
– Давай, майор… Заслужил…
– Благодарствуйте…
Пуд выпил, громко крякнул, занюхал рукавом шинели.
– Вот только, – сказал генерал, – винтовки у нас неважные… Не может ли эта штуковина делать так, – он разломил пополам сухарь, протянул половину майору, – чтобы они сами себя в плен брали? Или друг друга, понимаешь? Чтобы им такие наивные мысли в голову пришли?
– То есть цепную реакцию породить, – сказал майор, разгрызая сухарь. – А что? Надо подумать…
– Надо, Афанасий… Винтовки у нас, понимаешь, ни к черту… Это ж такое дело… А ну-ка, Ваня, налей нам обоим! Давай, майор, за тебя.
– За Россию, – сказал майор.
– И за Россию.
Мероприятие
Собрались мы как-то встретиться с молодыми актерами. Ну, раз такое дело, сели мы перед этим на стулья и стали думать, как нам актеров посрамить и место ихнее им указать, чтоб ушли они от нас и знали, кто они есть на самом деле.
– Принесу я, – говорит Вадим Забабашкин, – банку маринованных помидор, и давай мы им покажем, что они слабаки против маринованного помидора.
– Помидоры помидорами, – отвечали скептики, – однако штука эта скользкая и опасная, и как бы нам самим с ней не осрамиться.
Случился тут Пучков.
– Я, – говорит, – фокус знаю, я их всех своим фокусом сражу.
– Фокус фокусом, – отвечали скептики, – однако ты человек наплевательский и в понедельник на актеров наплюешь.
– Я, – говорит Пучков, – честно слово приду. Я, – говорит, – сто процентов, что приду, и только пятьдесят, что не приду.
– Отвяжись, чума, – сказали скептики.
– Товарищи! – встрял пред. студ. кома Васильев. – Вот у меня есть вино, называется «Медвежья шерсть». Я, – говорит, – этого вина как выпью, так у меня вся отечественная и зарубежная литература из головы вышибаются. Давай, – говорит, – мы этой штукой актеров напоим – то-то они запляшут.
– Давай, – согласились скептики.
Настал понедельник. Притащил пред. студ. кома Васильев свое чудо-вино, притащил Вадим Забабашкин свои чудо-помидоры – а тут, откуда ни возьмись, приходит и Пучков, в одной руке березовый веник держит, а в другой – шляпу.
– Вот те раз, – удивились скептики и давай его укорять: – И как же это ты, Пучков, обещал и даже честно слово говорил, а все равно пришел.
– Я не виноват, – сказал Пучков. – Я в баню шел, а с меня ветром шляпу сдунуло. Я, – говорит, – воздев руки, по всему городу носился, а то, что она сюда прилетела, – так это совершенная случайность, потому как сначала она норовила у химзавода приземлиться.
– Вот чума, – пожали плечами скептики.
Стали тут и актеры подходить. Сами все как резиновые, а внутри будто воздух: вроде бы если на него, на актера, нажать – то где-нибудь чего-нибудь засвистит. Особенно один такой был – важный: пока по коридору шел, три раза на часы посмотрел – и руку подал сразу пред. студ. кому Васильеву, а нам только пальчиками помахал.
– Я, – говорит, – Рычков. Я в «Эскадронгусарлепучих» играл.
Тут у Пучкова кровь взыграла.
– Я, – говорит, – этого на себя беру.
И сел напротив Рычкова.
– Рычков, – протянул руку Рычков.
– Пучков, – сказал Пучков и тоже руку дал, но предварительно вытер ее о штаны.
– Я в «Эскадронгусарлепучих» играл, – сказал Рычков.
– А я тебя сейчас фокусом сражу, – отвечал Пучков. – Но сначала давай выпьем вино «Медвежья шерсть».
Выпили они и слушают, как Вадим Забабашкин про трубочиста читает, как тот вылез из трубы и завыл: «У-у, Нил мой, Нил». Слушают они – и чувствуют, что в мозгах у них идет какой-то странный процесс. У Рычкова непонятно почему слово «священный» стало разрастаться и остальные всякие слова вытеснять; а у Пучкова разрасталось «хрен вам». Пучков был человек наплевательский и на это дело наплевал, а Рычков подумал, что ежели сейчас не закусить, то потом будет плохо.
Но тут обнаружилась другая закавыка, потому как маринованные помидоры – это вам не краковская колбаса, которую отрезал да и ешь. Пучков изловчился, помидор из банки вытащил и на стол возле себя положил, а Рычков болтал вилкой в рассоле, болтал, зацепил там помидор, до горлышка дотянул, а потом тот сорвался и бултых обратно в рассол! Рычков озлился, но себя сдержал и опять за помидором полез, потому как нужду в помидоре чувствовал большую; а Пучков стал ему свой фокус показывать: стащил где-то листок бумаги – и ну в ем дыру образовывать! Образовывал, образовывал – образовал!
На этом месте у Рычкова второй помидор в рассол бултыхнулся, но он опять себя сдержал, хоть внутри у него что-то и лопнуло. Пучков его за локоть дергает, чтоб он на фокус смотрел, а он: «Нет, – говорит, – уж тут дело принципа началося. Я не я, – говорит, – буду, если этого помидора не поймаю и наружу его не вытащу: я его, краснопузого, в два счета сейчас выволоку, кобель его пойми, твою в колдобину мать-то!» Но Пучков все свою линию держит. Как он дыру в листе образовал – так сейчас в эту дыру палец просунул, а тот клочок, который на месте дыры состоял, на колено положил и перстом на него указал, объясняя, что это самая главная часть и есть.
А Рычков в это самое время опять помидор к самому горлышку поднятнул, и от усердия язык высунул, но когда пальчиками к нему потянулся – помидор, заноза разэтакая, лопнул – и будто его и не было, будто он тоже воздухом был надут, только семечки с вилки и посыпались.
Рычков побелел и стал вилку гнуть, а Пучков ему все свой фокус показывает, а Вадим Забабашкин про трубочиста читает, как тот вылез из трубы и завыл: «У-у, Нил мой, Нил». Рычков, вилку совсем изогнувши, глаза зажмурил и стал себя за волосы дергать, потому что никак вспомнить не может, с чего та штуковина начиналась, которую ему представлять сейчас надо будет. Дергал он, дергал, но так ничего и не вспомнил.
А тут его как раз в бок толкают и говорят:
– Ты чего на стуле сидишь? Давай, выходи.
Вышел он, рот открыл, руку выставил, пальцы растопырил, потом в кулак их сжал, потом указательный отогнул – но так ничего вспомнить и не мог.
– Я Рычков, – сказал Рычков. – Свяще… тьфу.
Сделался он из белого красным и, на Пучкова поглядевши, обмер, потому что у того уже шесть маринованных помидоров на столе лежало и кожурой поблескивало.
– Свяще… тьфу, – сказал Рычков.
Тут другой актер, по фамилии Володька Лаврентьев, тоже вдруг побелел и Пучкова в бок толкает:
– Владимир Палыч, – шепчет, – выручай, век не забуду: как у Гюи де Мопассана вещь про вербену начинается?
– Хрен вам! – от души сказал Пучков. И почувствовал непонятное облегчение. И, почувствовав облегчение, не будь дурак, дай, думает, еще чего-нибудь скажу.
– Я сам, – говорит, – могу сочинять ядренше любого Разгюи де ля Распромопассана, но не желаю и поперек себя не пойду – потому как музы у нас разные, а вашу Мельпомену я у себя под табуреткой видал.
– Свяще… тьфу, – сказал Рычков, который уже стал фиолетовый, как цветной телевизор.
Тут народ стал роптать.
– Я Рычков, – сказал Рычков.
– Это ты врешь! – вдруг крикнул какой-то хулиган.
