– Вилли, я… У меня действительно нет.
Подождав, не скажет ли он еще что-нибудь, я протянул руку к кнопке лифта, но передумал и направился к лестнице – чтоб разогнать сон.
На лестничной площадке растеклась какая-то жижа; от нее вверх и вниз тянулись следы. Внизу царил еще больший беспорядок. Валялись банки, клочки бумаги, мусор, выметенный из квартир. Над входной дверью свешивались провода от разграбленной сигнализации. Пройдя под ними, я вышел на крыльцо.
В ноздри ударил едкий дым. В синей пелене, сгустившей сумерки, едва просвечивали фонари. Откуда-то слышны были тихие голоса, скрипы.
Засунув руки в карманы, я прошелся под окнами. Кого искать? Зачем? Кто сейчас даст лопату? Лучше выспаться до утра. Решив так, я поднялся обратно на лифте, вошел к себе и упал на диван.
2.
Разбудили меня, однако, звонки. По частоте их я понял: голос. Так и есть. Тип А:
– Говорит «Пионерская зорька»!
– Привет.
– А чего ты хрипишь?
– Только проснулся.
– А сколько у вас времени?
– Полпятого.
– Эх, какая рань!.. Я тебя разбудила…
– Ничего, все равно вставать.
– Ну, расскажи, как вы там живете! Самолеты изобретаете?
– Какие самолеты?
– Ну, как там у вас вообще? Черемуха цветет?
– Нет, наверно… Уже поздно…
– А сирень?
– Не знаю… Тут у нас ее нет поблизости.
– Что ты такие паузы делаешь, ты говори что-нибудь, а то мы опять засоряем космос! Надо что-нибудь важное… Во, слушай! Чуть не забыла! Что такое дольчики?!
– Это такая хреновина, в обтяжку… Вроде штанов… Пестрые…
– Пестрые?..
– Ну да, разноцветные, кубиками…
– А, у меня таких до фига, знаю. Ну ладно, пока, засыпай снова!
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я положил трубку. И тут же вспомнил, что забыл включить магнитофон. Чертыхнувшись, набрал номер оперативного.
– Это я – Томсон. Сейчас был голос, я запись не сделал.
– Почему?
– Да забыл спросонок.
– Ладно, в журнал запиши. Человека нашел?
– Сам поеду.
– А лопата у тебя есть?
– Три дня назад у них были штатные.
– Хоть черенок возьми.
– Да ну их!.. Они всегда перестраховываются.
– Ну, смотри.
Он положил трубку. Я открыл журнал, сделал запись: «15.08. 4.30. Зв. А. Дольчики». «Когда я это слышу, сердце мое переполняется радостью, почти нестерпимою», – добавил мысленно. Из протокола чьего-то допроса.
Вздохнул, глядя в окно. Сизая дымка тянулась вдоль шоссе на уровне крон сосен, будто еще одна, подвешенная над землей, дорога. Потом посмотрел на часы. Ложиться не было смысла. Захлопнув журнал, я пошарил рукой под диваном и вытащил сапоги. Поднял их за голенища и со стуком уронил на пол. С твердыми, как камень, подошвами. Награда за аврал в июле.
В ванной вспомнил: допрос Жанны д’Арк.
Выходя с полотенцем на голове, бросил взгляд на бамбуковый черенок в углу. Все, что осталось от Баварца…
Было тихо, лишь капли барабанили в ванной. Я взял черенок… И тут же поставил назад: на черный день! Пока не сгорят все казенные, черта с два я его возьму.
3.
«Урал-5Д», как застоявшийся конь, выглядывал из-за сосен. Подойдя сзади к кунгу, я распахнул дверь. Первое, что бросилось в глаза, – груда лопат на полу, с новыми белыми черенками. Хватило бы на целый взвод. Людей же на скамеечке – всего трое. Начальник первого сектора Ярвет, телемеханик Горбунков и какой-то полковник из управления. Он читал книгу и не взглянул на меня.
– Знакомые все лица, – хрипло возвестил Ярвет и, подав руку, помог мне взобраться в кунг.
– Ведущий инженер Томсон, – представился я полковнику.
– Нарышкин, – ответил тот, не поднимая головы.
– Спирт взял? – с усмешкой щуря глаза, спросил меня Ярвет.
– Говорили – дадут, – буркнул я, усаживаясь на скамеечке.
– Будет, – подтвердил полковник.
– А танк будет? – спросил Ярвет.
– И танк будет.
– Добре…
Ярвет сел рядом со мной, расставив широко ноги. Я подумал, как не похож он – коренастый, матерый – на того Юри Ярвета, в честь которого ему дали кличку. В черной футболке и штанах с широкими, на американский манер, подтяжками он смахивал на владельца ранчо.
Впрочем, еще менее телемеханик, азербайджанский еврей с оттопыренными ушами, соответствовал Горбункову. Черт его знает, как дают клички. Под своей фамилией, насколько я помню, ходил только Чур, москвич из «Астрофизики». Да и то, по-моему, настоящая фамилия у него – Чура. Телемеханик, кажется, получил свою за то, что отзывался на «Семен Семеныча». Я давно его знаю: когда-то мы работали вместе над «Кондиционером». Потом разошлись: он бегал к начальству, я таких не люблю. Но – как же изменяет людей Контакт! Второй раз с ним едем, и – по его лицу, по горению черных глаз на этом лице – вижу, что он уже «заразился».
– Ну что? – полковник посмотрел на часы. – 7.15. Ждать больше не будем.
Он пробрался по лопатам к окну в кабину и постучал по стеклу. Взревел мотор. Машина дернулась; дверь захлопнулась с размаху. Переваливаясь с боку на бок, «Урал» выехал на шоссе, развернулся и поехал прямо, подпрыгивая на стыках плит. На полу зазмеились полоски пыли.
Ярвет поднял упавшую книжку; пролистав сзаду наперед, положил на скамью.
– Соляристика зашла в тупик, – сказал он, зевая.
Я взглянул на обложку. Это был второй том собрания сочинений Лема.
4.
Я никогда не разделял иронии по отношению к этому писателю. А к «Солярис» тем более: я ее просто люблю.
Мне даже кажется иногда – не стыжусь признаться, – что у меня к ней какие-то родственные чувства. Ведь Лем закончил роман, когда мне было полгода.
И даже не в этом дело. Тут что-то необъяснимое. Вот недавно смотрел по телевизору допрос Крючкова, бывшего шефа КГБ, – и не мог отделаться от впечатления, что он мне напоминает какую-то родственницу, не то тетку, не то бабку. Я долго не мог вспомнить, какую, потом понял – это же отец соляристики, Станислав Лем.
Многие, я знаю, считают его этаким бароном Мюнхгаузеном. Представляю, как были разочарованы
