придвигаю к себе тяжелый графин с водой, и как только великан берется за мою тарелку и опрокидывает ее содержимое в свою глотку, я встаю и со всей силы разбиваю графин о его макушку. С криком раненого зверя он растягивается на земле. Все сумасшедшие, вооруженные тарелками, тут же набрасываются друг на друга. Страшный шум. Потасовка сопровождается дикими воплями.
Я сижу в камере, в которую меня впихнули, и кричу, что Айвенго своровал мой кошелек с удостоверением личности. И вот, наконец, врач принимает решение классифицировать меня, как не отвечающего за свои поступки. Все тюремщики согласны с тем, что я тихопомешанный, несмотря на то, что временами бываю опасен.
Мне удалось поговорить с Сальвидиа. У него уже есть ключ от склада, в котором находятся бочки. Кроме того, он должен изготовить еще три ключа: от моей камеры, от двери коридора, который ведет ко мне, и от входной двери сумасшедшего дома. Стража малочисленна. Постоянно дежурит только один тюремщик, который сменяется каждые четыре часа. Ночью две смены: с 9 вечера до часу ночи и с часу ночи до 5 утра. Двое из тюремщиков спят во время своего дежурства. Они полагаются на заключенного- санитара, который должен сторожить вместе с ними. Значит, все в порядке, и это лишь вопрос времени и терпения. Мне придется ждать не больше месяца.
Я часто с жалостью смотрю на стадо голых людей, которые поют, плачут, делают бессмысленные движения и разговаривают сами с собой. Это конец тропы разложения.
Сколько из этих помешанных были признаны во Франции ответственными за свои поступки?
Вот, например, Титин прибыл в одной партии со мной в 1933 году. Он убил одного парня в Марселе, потом положил труп в багажник машины, отвез его в больницу и сказал: «Возьмите его и подлечите, мне кажется, он болен». Его сразу задержали, и присяжные сочли его полностью вменяемым. Но ведь человек, совершивший такой поступок, наверняка уже тогда был сумасшедшим. Нормальный парень, будь он даже тупее пробки, понял бы, что его схватят, а Титин здесь и у него хроническая дизентерия, которая превратила его в настоящий ходячий скелет. Он смотрит на меня серыми, лишенными проблеска разума глазами и говорит:
— У меня в животе сидят маленькие мартышки. Некоторые из них злые, и, когда сердятся, кусают мои кишки. Тогда у меня выделяется кровь. Есть и другие: волосатые, с мягкими, как перышки, лапами. Они нежно гладят меня и не позволяют злым обезьянам кусать меня. Когда добрые и нежные обезьяны защищают меня, кровь не выделяется.
— Ты помнишь Марсель, Титин?
— Спрашиваешь, помню ли я Марсель! Даже очень помню. Биржевую площадь, например, грузовики.
— А ты помнишь какие-нибудь имена? Ланж де Люкре? Ле Граве? Клемент?
— Нет, имена не помню. Помню только машину, которая повезла в больницу меня и моего больного друга. Друг все время говорил, что я виновен в его болезни. Это все.
— А друзья?
— Не знаю.
Бедный Титин, я даю ему окурок сигареты и встаю. Сердце наполняется жалостью к этому существу, которому суждено умереть как собаке. Да, опасно жить с сумасшедшими, но что делать? Это, по-моему, единственная возможность бежать, не подвергаясь опасности быть наказанным.
У Сальвидиа почти все готово. Ему осталось лишь сделать ключ от моей камеры.
Притворяться становится все труднее, и я хочу побыстрей перейти к действиям. Однако, чтобы как-то протянуть время, мне приходится время от времени инсценировать припадки.
И однажды я инсценировал такой естественный припадок, что тюремщики, сделав мне два укола брома, посадили меня в ванну с очень холодной водой. Чтобы я не мог выскочить из ванны, меня сверху закрыли плотной и прочной тканью, оставив только отверстие для головы. И вдруг, к своему ужасу я увидел входящего Айвенго. Он подходит, внимательно изучая меня: старается вспомнить, где видел эту рожу. Он стоит так близко, что его гнилостное дыхание обдает мое лицо. Я закрываю глаза и жду, уверенный, что он удушит меня сейчас своими огромными лапищами. Эти секунды страха мне никогда не забыть. Наконец, он идет к кранам, закрывает кран с холодной водой, открывает с горячей и уходит. Вся комната заполняется парами, и я делаю нечеловеческие усилия, чтобы разорвать закрывающее меня полотно. В конце концов, тюремщики увидели пар, выходящий в окно, и вытащили меня. Я получил страшные ожоги и испытываю адскую боль. Во многих местах сошла кожа, и только несколько уколов морфия помогают мне провести первые двадцать четыре часа. Когда врач спросил меня, что случилось, я с невинным видом ответил, что в ванной неожиданно начал действовать вулкан.
Сальвидиа приходил натереть мое тело мазью и сказал, что бежать надо сейчас, пока я нахожусь в поликлинике, так как в случае провала можно будет незаметно вернуться. Мне надо предупредить его, когда я буду себя лучше чувствовать, чтобы мы могли бежать в первую смену; в эту смену сторож обычно спит.
Побег назначен на сегодняшнюю ночь, на время между часом ночи и 5 часами утра.
На мне сшитые из мешковины штаны, шерстяная куртка, за поясом — хороший нож. В водонепроницаемом мешочке, который я привяжу к шее — сигареты и зажигалка. Уже поздно. Я сижу на кровати и жду своего друга. Сердце гулко стучит в груди. Через считанные минуты начнется побег. Да будут Бог и удача на моей стороне, и да сойду я раз и навсегда с тропы разложения!
— Пэпи, пошли!
Сальвидиа быстро закрывает дверь и прячет ключ в потайном месте в коридоре. «Быстрей, быстрей». Мы подходим к складу и выносим бочки. Он наматывает вокруг тела веревки, а я — кабель и качу пустую бочку по направлению к морю. Непроглядная ночь. Сальвидиа с бочкой масла идет сзади.
К морю ведет узкая тропинка, но нам еще придется пересечь несколько скал.
— Опорожни свою бочку, — говорю я Сальвидиа, — с полной бочкой нам через эти скалы не перебраться. Посильнее заткни ее пробкой… Погоди, сначала положи сюда этот белый квадрат… Толкай сильнее.
Бочки трудно перенести через скалы. Каждая из них рассчитана на двести двадцать пять литров жидкости.
— Сальвидиа, спокойнее. Проходи вперед или становись сюда. Здесь удобнее держаться. Когда крикну, тяни на себя разом. Я буду в это же время толкать, и мы оторвемся от скал.
Я выкрикиваю эти приказы в шум ветра и волн, но думаю, что мой друг меня слышит. И вот, в момент, когда я взбираюсь на свою бочку, нас подхватывает огромная волна и, как перышко, бросает на острую скалу. Удар настолько силен, что бочки раскалываются на мелкие кусочки, а меня относит в море. К счастью, другая волна прибила меня к берегу между двумя скалами, на расстоянии более ста метров от места, где мы спустились на воду.
Я забываю про осторожность и кричу: «Сальвидиа! Ромео! Где ты?» Никто не отвечает. Обессиленный, я опускаюсь на тропинку, снимаю с себя штаны, куртку и остаюсь в одних носках. Ради Бога, где мой друг? Я снова кричу: «Где ты?» Мне отвечают только ветер, море и волны. Я сижу совершенно уничтоженный и плачу от злости.
— Сволочь, свинья, ублюдок, гомо! Чего ты ко мне прицепился? Добрый Боженька, ты? Да, ты отвратительное чудовище! Проклятый садист, вот ты кто! Дегенерат, грязный болван! Никогда больше не произнесу твоего имени! Ты этого не заслужил!
Я поднимаюсь вверх по склону, и голову сверлит одна-единственная мысль, одно желание: вернуться к своей кровати и лечь.
Нахожу ключ от поликлиники, вхожу и запираю за собой дверь; натягиваю на голову простыню и постепенно согреваюсь. Неужели мой друг утонул? Может быть, его просто унесло дальше меня, и ему удалось выбраться на другом конце острова? Не слишком ли рано я вернулся? Может, надо было еще подождать?
В ящике стола я нахожу две таблетки снотворного и проглатываю их без воды.
… Кто-то меня тормошит, я открываю глаза и вижу над собой надзирателя-санитара. В комнате светло, окно раскрыто.
— Что с тобой, Бабочка? Ты спишь, как мертвый. Уже десять часов. Ты не пил свой кофе? Он уже остыл.
