переехал на другую сторону улицы. Мало того, владельцем бара стал некий алжирец, а посетителями были по большей части арабы, испанцы и португальцы.
Я поднялся по ступеням, ведущим от улицы Тулузы к Мулен де Лавалетт. Кстати, поручни на ней были все те же, такие же шаткие. Это здесь я некогда помог подняться с земли какому-то старику, упавшему лицом вниз прямо на асфальт. Я нежно провел ладонью по железным поручням, а в ушах моих звучал голос того старика:
— Вы так добры, молодой человек, и так отменно воспитаны. Поздравляю вас с этим и от всего сердца благодарю.
Помню, эти слова так взволновали меня, что я не знал, куда сунуть револьвер, оброненный мною, когда я помогал старику подняться. Мне не хотелось, чтобы он заметил его и переменил мнение о «добром молодом человеке».
Итак, Монмартр был на своем месте, его у меня не отняли. Но отняли людей, славные улыбающиеся лица, веселые приветствия. «Эй, Папийон, привет! Как поживаешь?»
Вечером я заглянул в один из баров. И, выбрав самого старого на вид посетителя, сказал ему:
— Извините, а вы такого-то знаете?
— Да.
— Где он?
— Да где-то тут.
— А такого-то?
— Помер.
— Ну а вот этого?
— Нет, его не знаю. Вы что-то много вопросов задаете. Вы кто?
Он немного повысил голос, стараясь привлечь внимание окружающих. Кто его знает, чего можно ждать от незнакомого человека, который, даже не представившись, задает десятки вопросов.
— Меня зовут Анри. Я из Авиньона. Долго прожил в Колумбии. Поэтому вы меня и не знаете. До встречи!
И я поспешил на вокзал, не желая ночевать где-нибудь на набережной или в участке. Не хотел рисковать. А вдруг мне нельзя приезжать в Париж?
И все же я приехал в Париж, я был здесь. Ты в Париже, парень, можешь себе представить! Я сделал несколько танцевальных па, подбросил шляпу в воздух и сорвал галстук. И даже набрался наглости пригласить какую-то проходившую мимо юбчонку потанцевать со мной, причем в тех же самых выражениях, как некогда, когда мне было двадцать. И мы вальсировали под звуки аккордеона, и цыпленок спросила меня, чем я зарабатываю на жизнь, и я ответил, что у меня в провинции дом, и она стала взирать на меня с уважением.
Я позавтракал в «Куколе», и оказался настолько простодушен, что спросил у официанта, по-прежнему ли катают шары ребята наверху. Ему было лет двадцать пять, и мой вопрос привел его в полное недоумение.
А потом я искал в «Ротонде» одного знакомого художника, но не нашел, и глаза мои все время безнадежно высматривали хотя бы один знакомый предмет, знак, за который можно было зацепиться воспоминанию, но не находил — все было перевернуто, перекрашено, перестроено, они разрушили все, что я знал и любил. Я вышел из кафе настолько расстроенный, что забыл уплатить, и официант гнался за мной до самого входа в метро, где, схватив за воротник, прорычал в лицо счет и пригрозил, что, если я не уплачу немедленно, он вызовет полицию.
Я, конечно же, уплатил, но дал ему такие жалкие чаевые, что он, уходя, швырнул мне монету в лицо со словами:
— А это прибереги для своей тещи! Ей это больше нужно, чем мне!
И все же Париж есть Париж… Быстрым, пружинистым шагом, словно молодой, прошелся я по Елисейским полям, освещенным тысячами огней. Огни Парижа! Как они греют меня, какую изумительную, колдовскую красоту придают всему вокруг, как веселят сердце! Все же она прекрасна, жизнь в Париже.
И душа моя преисполнилась покоя и мира, и сердце уже не замирало, когда я проходил мимо клуба, где играл в баккара со Стависким, мимо «Лидо», куда часто заглядывал. Лишь на Монмартре в меня снова вселялась горечь.
Я пробыл в Париже восемь дней. И восемь раз ходил на место знаменитого убийства.
Восемь раз гладил дерево и сидел на скамье.
Восемь раз, плотно закрыв глаза, вспоминал расследование и суд.
Восемь раз видел омерзительные лица негодяев, сфабриковавших мое дело.
Восемь раз шептал: «Здесь началось все это, а кончилось тем, что у тебя украли тринадцать лет жизни».
Восемь раз повторял: «Ты отказался от мести, прекрасно, но простить не простил, такое невозможно простить».
Восемь раз молил Бога наказать моих врагов тем же, в качестве вознаграждения за отказ от мести.
Восемь раз спрашивал скамейку о том, не на ней ли лжесвидетель и эта свинья фараон Мейзо составили свой чудовищный заговор.
Восемь раз уходил с этого места, и с каждым разом спина моя все больше распрямлялась, пока наконец я не ушел с гордо поднятой головой и легкой, словно у молодого человека, походкой, шепча: «И все же ты победил, Папи! Ты вернулся сюда свободным человеком, любимым своими близкими, хозяином своей судьбы. Что толку пытаться выяснять, что произошло с остальными действующими лицами этой драмы —
