представлены гривны. Уж не знаю — княжеские ли, лыцаровы? Или и те, и другие?
Гривны лежали на полу пещеры. На ее выступах. Просто висели в воздухе, ничем, по-моему, не поддерживаемые. Они ласково сияли и переливались всеми цветами радуги в туманном серебристом свечении, которое облачком окутывало высокий потолок.
— Вот это да! — выдохнула я. — Гномик, ты куда меня привел? — Я обернулась к своему провожатому, который вслед за мной поднимался на ноги. И не выдержала — рассмеялась: —
Вот так гномик!
Передо мной стоял мальчонка лет трех-четырех. Абсолютно голый. Не слишком чистый. Исполосованный царапинами. Причем царапины были самой разной давности — и свежие, только что полученные, такие же, наверно, как у меня самой, и старые, с почти отвалившимися корочками. Длинные темные волосы, похоже никогда не стриженные, были завязаны в подобие косички.
И вдруг смех застрял у меня в горле.
На меня смотрели внимательные темно-карие глаза. Тем спокойным, ожидающим взглядом, который я так люблю. И который я так недавно видела. У одного младенца. Которого сама же и родила…
— Ты кто? — шепотом спросила я.
— Олей, — бесстрастно сообщил мальчик. Но этого не может быть!
— Кто ты? — потребовала я ответа.
— Олей Михай, — старательно произнес ребенок, не сводя С меня своих больших глаз.
— А кто я? — упавшим голосом поинтересовалась я.
— Ма, — просто ответил он.
Я опустилась перед ним на колени, осторожно взяла маленькие ладошки, которые вывели меня из песчаной пустохляби.
Этого не может быть. Совсем. Это какой-то розыгрыш…
А он поднял чумазый палец и медленно провел по моей гривне. Посмотрел прямо в глаза и раздельно, по слогам выговорил: — Фи-лу-ма-на.
Взор мой заволокло слезами. Сколько же это времени я пролежала в пустохляби, если мой новорожденный сын уже стоит передо мной и рассказывает про Филуману? И почему он один? Здесь? Голый, грязный!
— Где Бокша? — зло спросила я. — Где этот чертов ант, эта скотина, эта падаль, которой я поручила ребенка?
— Бокша, — печально ответил мальчик.
— Где Бокша? — крикнула я, размазывая слезы по исцарапанному лицу.
— Ди, — грустно сообщил мне мальчик.
— Идти? Мне идти за Бокшей?
Черт, ну почему все так сложно! Что он говорит? Я ничего понять не могу! И почему я не вижу его мыслей?
Потому, вдруг поняла я. Потому что он мой сын. И я люблю его.
— Миленький! Олежечка! — совсем разревелась я, хватая мальчика в охапку, обнимая, целуя грязные щеки, дорогие — совсем папины — глаза. — Да что же случилось у вас тут, пока меня не было? Что стряслось? Где все?
Мальчик слегка отклонился и медленно, давая время понять каждое слово, ответил: — Бокша ди.
— Идти?
— Не. Ди!
— Может быть — ушел?
— У-ди! — кивнул мальчик, довольный, что до меня все-таки дошло.
— Давно ушел? Куда?
Что-то я не то говорю. Какое мне дело, куда и когда ушел Бокша? Вот стоит мой сын, росший не знаю как. С речью дебильного ребенка. Мне его нужно спасать!
— Олежечка! — опять кинулась я к нему.
Он не противился моим объятиям. Смирно стоял, руки по швам. Ждал. Чего? Когда мне надоест? Так мне никогда не надоест!
Я покрепче прижала маленькое тельце к себе.
Сколько гривен вокруг — и никакого толку! Мальчик запущен, заброшен…
Гривен?
Теперь я отстранилась от сына. Внимательно осмотрела его с ног до головы.
Да вот же они! На моем сыне уже были гривны. Я насчитала их пять. Пять!
Одну, как и положено, — на шее. Хотя… Кем положено? Когда? Кто об этом что может достоверно знать?
Две гривны — на правой и левой руке. На запястьях.
И еще две на ногах — на щиколотках.
Страшные гривны. Гривны-убийцы. Которые выбирают себе только одного хозяина, безжалостно выбраковывая всех неподходящих… А на моем мальчике они висят как заурядные браслеты — на ногах, на руках… И я тоже, хоть чуть-чуть, да причастна к этому чуду. Этому замурзанному, худенькому, родному чуду. Совсем худенькому — кожа да кости. Да что ж я за мать, что довела ребенка до такого состояния?!
— Олежечка, миленький, есть хочешь? Тебя кормит кто-нибудь?
Мальчик глядел с удивлением, не понимая моих слов.
— Ну, кушаешь ты что? Ням-ням, ам-ам — это ведь надо делать обязательно!
— Ам-ам! — обрадовался он. И потянул меня за руку. — Ди!
В громадности пещеры-сокровищницы обнаружился закоулок, который вел в коридорчик, а из него в пространство не меньшее, если не большее. И уж гораздо более цивилизованное: от пола до потолка зал был облицован разноцветной, глянцевито отсвечивающей плиткой. Несколько напоминает общественные бани, но после природной пещерности предыдущего помещения такая цивилизованность очень даже грела душу.
Мальчик подвел меня к ближайшей из стен и деловито ковырнул малиновую, в разводах плитку. Та и отвалилась.
— Ой, — пискнула я.
Мне почему-то показалось кощунственным разрушать окружающую банно-прачечную гармонию. Но от замечаний я воздержалась — и не напрасно. Место плитки, которая упала в подставленную ладонь малыша, занял точно такой же веселенький малиновый квадратик.
Стена вновь стала ровной и гладкой.
— Ам! — протягивал мне малиновую пластинку мой сын.
Я приняла ее из его теплой ладошки, повертела в руках. Плитка была на ощупь твердая, плоская и тяжелая — как и полагается быть облицовочной плитке — И что — это можно есть? — с сомнением поинтересовалась я.
Внимательно проследив за моими манипуляциями, малыш. кажется, понял, в чем смысл затруднений. Он обернулся к стене, точно так же отковырнул другую плитку. Красновато-оранжевую. Потер между ладошками. Глянец прямоугольничка на глазах потускнел. И хотя расцветка не изменилась, но то, что сын держал, уже не выглядело как строительная деталь. Поэтому, когда он откусил от нее крохотный кусочек, это показалось даже довольно естественно.
Я повторила его манипуляции и поднесла ко рту плитку. Предварительно понюхав.
Запаха не было никакого. Вообще.
Вкуса тоже. Поначалу. Но когда маленький кусочек, осторожно откушенный мною от плитки, начал пропитываться слюной, у меня во рту будто бомба взорвалась!
Дикое сочетание бешеной сладости и горчайшей солености вкупе с пенным постреливанием, как от шампанского, заставили меня немедленно выплюнуть эту гадость.
Мальчик внимательно проследил за моими отплевываниями, забрал у меня взрывоопасную малиновую плитку и вручил другую — более спокойных, кремовых тонов.
Вообще-то несмотря на все мои отплевывания, особо противного послевкусия во рту не было. Даже
